Мартин Сутер - Лила, Лила

Но пока что он опасался напрасно. Наоборот, встречи были приятны. Она не только обращала на него внимание, но и называла по имени, улыбалась ему. Почти заговорщицки, как ему порой казалось.

И ее отношения с Ральфом, как он заметил – а он наблюдал за Мари и Ральфом очень пристально, – несколько поостыли. Они по-прежнему держались за ручку, но ему казалось, она скорее терпит Ральфовы нежности, чем ищет их.

Вообще-то все шло по плану. Он добился своего: она смотрит на него, а то и на Ральфа другими глазами. Он сумел стать официантом с секретом, официантом, который на досуге интересуется потерянными рукописями, не важно, какого качества.

Уходя домой, Мари теперь всегда говорила ему «доброй ночи, Давид». А в последние два вечера, заглядывая после работы в «Волюм» – для контроля, – он ее там не видел. Зато Ральф был там.

Из «Волюма» он оба раза уходил окрыленный. И только когда отпирал дверь квартиры и видел сканер, вспоминал, какую кашу заварил.

Ну что бы ему отказаться от ребячливой затеи с именем!

Прошлой ночью Давид проснулся в пять, от кошмара, ему приснилось, что рукопись давным-давно опубликована и прекрасно известна всем знатокам литературы. Он встал, включил компьютер и облазил в Интернете книготорговые сайты, в том числе и букинистические, разыскивая название и имя автора. К счастью, не нашел ни того, ни другого.

Он вернулся в постель, но скоро опять вскочил, потому что вдруг подумал, что как название, так и имя автора могли быть изменены. Задействовал все поисковые системы, но Петера Ландвая не обнаружил и, худо-бедно успокоившись, опять лег.

Сегодня он снова увидит Мари. Сегодня сочельник, и он заверил ее, что в «Эскине» это совершенно нормальный вечер. Вчера она ушла рано. Достаточно рано, чтобы еще почитать перед сном. И его ничуть не удивит, если именно в сочельник он потерпит величайший в жизни провал.

Он уже почти решился позвонить Мари сегодня после обеда и признаться, что автор не он, а имя свое поставил, чтобы прикрыть друга, который спросил его мнения и взял с него слово никому рукопись не показывать. Объяснение не слишком убедительное, но ничего умнее в голову не пришло.

Похоже, с грязно-серого неба вот-вот хлынет дождь. Или повалит снег. Давид зябко поежился. И ускорил шаг.

Когда он поравнялся с контейнерами для старого стекла, зазвонил мобильник. На дисплее высветился незнакомый номер. Он ответил и услышал в трубке женский голос:

– Это Мари.

Давиду понадобилось несколько секунд, чтобы оправиться от шока. А голос спросил:

– Давид?

– Да, – выдавил он.

– Я прочла твой роман.

Вместо того чтобы рассказать байку про анонимного друга, Давид только сказал:

– Ну и как?

От контейнеров разило вином. Два из них, с надписью «Зеленое стекло», были переполнены. На земле рядами выстроились бутылки, не поместившиеся внутри. Повсюду валялись раскисшие бумажные сумки.

– Это не телефонный разговор, – сказала Мари. – И не для «Эскины». Мы можем встретиться?

– Когда?

– Прямо сейчас.

Встретились они в итальянской закусочной. Там почти никого не было. Сейчас, незадолго до закрытия, народ в панике метался по магазинам, делая последние закупки, или проводил время, оставшееся до наступления сочельника, в более изысканных заведениях.

Давид пришел раньше Мари, закусочная находилась поблизости. И смиренно сидел за пластиковым столиком перед чашкой капуччино.

Вот и Мари. Она помахала ему рукой, повесила в гардеробе пальто. На ней была узкая черная юбка и красный пуловер. Черную вязаную шапочку, надвинутую низко на лоб, она не сняла. Наверно, знала, что так ей очень к лицу.

Давид вскочил, ненароком расплескав на блюдце немного капуччино. Они поздоровались за руку и – впервые за все время знакомства – трижды чмокнули друг друга в щеку.

Мари положила руки на стол, наклонилась вперед, посмотрела ему в глаза и сказала:

– Я предупреждала тебя, что буду говорить начистоту.

Рождество Мари ненавидела не всегда. В раннем детстве она сгорала от нетерпения, дожидаясь, когда будет позволено открыть очередное окошечко в предрождественском календаре. А в тот вечер, когда наконец-то, наконец-то являлся младенец Христос, сидела, замирая от благоговения, под елкой и только после родительских уговоров разворачивала подарки.

Но после развода Рождество напоминало ей только о том, что родители расстались. Она праздновала его дважды: один раз с Миртой и очередным ее другом, а второй раз – с отцом и его жуткой новой женой.

В двенадцать лет она объявила, что больше не станет праздновать Рождество. У отца она не встретила никакого сопротивления. С Миртой оказалось сложнее. Когда на нее нападала рождественская депрессия – а чем старше она становилась, тем чаще страдала от депрессии, – у Мари просто духу не хватало игнорировать Рождество.

Но теперь, когда Мирта уехала в Кран-Монтану и Мари могла спокойно провести Рождество с видеофильмами и готовой пиццей, ее вдруг потянуло в компанию. Поэтому последние предрождественские вечера она, к собственному удивлению, проторчала в «Эскине», с новой эрзац-семьей. И даже по ночам не всегда оставалась одна. Две ночи провела с Ральфом, с которым, по правде говоря, вовсе не собиралась заводить роман.

Каждый вечер она давала себе слово, что заглянет в «Эскину» ненадолго – выпьет бокальчик и еще до двенадцати уйдет домой. Но каждый вечер застревала. Не потому, что разговор был очень уж интересный, или компания очень уж приятная, или ночь очень уж хороша. В «Эскине» ее удерживала пугающая мысль, что придется в одиночестве сидеть перед телевизором в материнской квартире.

Только в канун сочельника Мари не отступила от своего намерения и около половины двенадцатого вернулась домой. Пробежалась по всем телеканалам – сплошь рождественские передачи. Заварив травяной чай, она ушла в свою комнату – суровый мир стальных трубок и оцинкованного железа. Обстановка эта появилась еще в те времена, когда она делила жилье с одним парнем, о котором предпочитала не вспоминать, и зарабатывала кой-какие деньги. Сейчас все это худо-бедно помогало терпеть плюшево-безделушечный материнский мирок.

Она выбрала компакт-диск, который ничем не напоминал о Рождестве, и улеглась на футон. Одолела несколько страниц «Штехлина» и взялась за конверт с рукописью, потому что искала предлог бросить Фонтане и потому что Давид сегодня опять смотрел на нее с огромным ожиданием. Конверт так и лежал на полке, там, куда она положила его четыре дня назад.

Первая же фраза подтвердила подозрение, что она недооценила Давида:

Это история Петера и Софи. Господи, сделай так, чтобы она не кончилась печально.