Роберт Менассе - Изгнание из ада

— Мария, — простонал Мане, — она здесь?

Вся сцена, разыгравшаяся с той минуты, когда сеу Гужман открыл дверь, теперь представлялась Мане этаким странным приветственным ритуалом чужого племени. Он приложил руку ко лбу — чтобы утереть пот нервозности и страха, затем к сердцу, впрочем, нет, просто вытер ладонь о рубашку.

Сеу Гужман долго смотрел на бумагу. Возле дома было очень темно. Время от времени взблескивал месяц. Мане глянул на небо. Как быстро плывут облака. Точно бегством спасаются.

— Кто там, marido [7] Муж (порт.). ?

— Сын Гашпара и доны Антонии! — крикнул в ответ сеу Гужман и сказал Мане: — Заходи!

Глаза доны Маддалены Пиньейры, глаза Жозе и его старших братьев, Гонсалу и Бартоломеу, глаза сеу Гужмана и глаза Марии, устремленные на Мане.

У Хильдегунды глаза посажены очень близко, и в задумчивости или в раздражении она щурила их, превращая в узенькие щелочки. В этих глазах, в этом взгляде сквозило нечто глубоко строптивое, неимоверно дерзкое, и так было, даже когда на уроке греческого ее вызывали переводить Платона и она сосредоточенно шла к отличной оценке.

Через стол Виктор смотрел ей в глаза, жадно глотая минеральную воду, которая стекала из уголков рта на подбородок, капала на рубашку, потом тыльной стороной руки утер рот — сколько же лет должно было минуть, чтобы он смог выдержать этот взгляд.

— Много ли у тебя детей с твоим учителем религии?

— Ни одного. Но с мужем — пятеро.

Неужто ее муж до такой степени ревностный католик, что «реализует» половой акт лишь с целью продолжения рода? — подумал Виктор. И невольно ухмыльнулся. Когда они заканчивали гимназию, вся Австрия обсуждала упразднение уголовной ответственности за аборт, тогдашний канцлер Крайский обещал отмену сроков, христианские демократы собирали под свои знамена его противников, состоялась так называемая теледуэль между Крайским и председателем христианских демократов Шляйнцером, в ходе которой Крайский сказал Шляйнцеру: «Что вы все время так напыщенно разглагольствуете о реализации регулирования зачатий? Мы, социал-демократы, говорим, что люди должны любить друг друга, верно? Любить без опаски, верно?» Прошлое тогда вдруг исчезло, было только будущее. Молодому человеку, еще не имевшему никакого опыта — с женщинами, — мир виделся в розовом свете. Любить. Любить без опаски. Так обещал канцлер. Как он этого боялся. Боялся Хильдегунды.

— Вы давно женаты?

— Тринадцать лет.

Пять раз за тринадцать лет? Возможно ли? С этой женщиной? Прежде чем Виктор брякнул то, о чем, придя в себя, наверняка бы пожалел, Хильдегунда спросила:

— А тебе известно, что Хохбихлер не был таким примитивным и опустившимся, каким ты сейчас его изобразил?

— Да. Примитивным его назвать нельзя.

— Тебе известно, что он был иезуитом?

— Да. Известно. К чему ты клонишь? Что он был, так сказать, интеллектуал?

— Именно.

— Ладно, согласен: когда Хохбихлер вдруг бывал трезв или некоторым образом счастливо пьян, он иной раз проявлял чуть ли не гениальность. Погоди! Послушай! Да-да, гениальность. Тогда он вправду мог интеллектуальным манером вести борьбу за какую-нибудь душу!

— Виктор! Ты бываешь таким эксцентричным!

— Эксцентричным? Тебе нравится? Ты меня любишь?

«Приходи ко мне. После захода солнца. М.»

— Мирьям! — крикнул сеу Гужман. — Это ты написала? — И сам же ответил: — Нет. Она этого не писала, — сказал он, обращаясь к Мане. — Она не умеет писать. Откуда у тебя эта бумажка?

— О нет. Писать она умеет. Но почерк не ее! — Дона Маддалена.

— Дай посмотреть! — Гонсалу.

— Покажи-ка! — Бартоломеу.

Сеу Гужман вправду назвал Марию — Мирьям? Это ее второе имя? Тайное имя? Хотя все уже снова зовут ее Марией — Мария, Мария.

Руки сеу Гужмана, руки доны Маддалены, руки Гонсалу, Бартоломеу и Жозе. Листок переходил из рук в руки.

Мария уселась в глубине комнаты на стул и, прищурив глаза, наблюдала за этой сценой. У Мане не то чтобы сложилось впечатление, будто Мария делает вид, что все это ее не касается, но лицо ее было таким чужим, таким далеким, словно явилась она с другой звезды. Мане с радостью полетел бы к этой звезде. Однако ж именно сейчас она совершенно недостижима. Он видел ее как никогда яркое сияние и вдруг осознал, что отныне их пути расходятся, они потеряны друг для друга. Конечно же заблуждение, а одновременно конечно же нет. Объять умом то и другое мальчик в таком возрасте и в такой ситуации никак не мог. В книге, которую его отец читал каждый вечер, была фраза: «Земля — самая далекая звезда». На ней-то и находился Мане. Он словно ногами чувствовал, что стоит на небесном теле, которое движется, вершит путь в пространстве. Прочь откуда-то. Мгновенно он был столь же потрясен и выбит из колеи, как мир, узнавший, что Земля круглая, что она планета и вращается вокруг своей оси и что между Иберией и Индией есть новые континенты, — и вдруг произошло нечто странное: в этом пугающем просторе, который он ощутил, его детский страх исчез, по меньшей мере на миг, в этой беспредельности все здесь показалось ему таким мелким, недалеким, смехотворным. Почему он стоит здесь? Если это детское испытание мужества, то он выдержит его — хоть и не так, как мечтал, — с блеском.

Рот сеу Гужмана, рот доны Маддалены, рот Гонсалу, рот Бартоломеу — Жозе и тот открыл рот. Столько речей «за» и «против», столько слов «за» и «против».

Почерк очень корявый! Очень нетвердый! Но все ж такн не Маркин, никак не Мариин! Буквы заваливаются в разные стороны. Но может, кто пытался изменить свой почерк? Да Марии-то это зачем? Изменять почерк! Она же еле-еле умеет писать! Упражняется в письме, но, чтобы изменить почерк, надо писать очень хорошо! Принесите-ка грифельную доску! Пускай Мария напишет «заход солнца»! Это еще зачем? Как ты только можешь сомневаться? Грифельная доска. А кстати, что тут за бумага? В нашем доме такой бумаги нет! Такой бумагой пользуются лавочники! Вот именно. И тем не менее! Пускай Мария перепишет эти слова, а там посмотрим. Мария! Чего ты молчишь? Мария! Что ты можешь сказать?

Они изображают суд! — думал Мане. О Господи, они разыгрывают судебный процесс. Принимают детскую забаву всерьез.

Мариин отец, Мариина мать, Мариины братья. Мария! Она встала, взяла листок, посмотрела на него и сказала:

— «Эм»! Только «эм». Почему этот мальчик решил, что «эм» значит Мария? Марку, Марселу, Максимильян. Мауру. Может, он сам это написал: Мануэл. Тебя же зовут Мануэл, да? — Она положила бумагу на стол, скрестила руки на груди.

Других воспоминаний об этом вечере не сохранилось.

На следующий день сеу Гужмана арестовали. Лишь по этой причине бумага уцелела до сегодняшнего дня: когда за ним пришли, она по-прежнему лежала на столе и оттого попала в протокол процесса против Гужмана Пиньейру. На первом же допросе с пристрастием он сознался, что его тайное еврейское имя — Моисей. Почерк этой записки и донос на Гашпара Родригиша тогда не сличали.