Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

— Есть, есть, Евгения Никаноровна!.. там, сейчас, сейчас… — подхватилась Старшая.

— И второй?.. — усмехнулся н а ш.

— У нас так. Пожалуйста… — посторонилась, пропуская его Никаноровна.

Прости нас, прости, доченька!..

— Иван Михайлович!..

— Да, да?.. — обернулся растерянно: меж двух огней, но — умница! — улыбнулся мне: — Не волнуйтесь.

— Ну, что-о вы, това-арищ Лобанов… — укоризненно, недоуменно-брезгливо протянула заведующая. — Вы же сами просили разрешить вам, — и, пожав плечами (вот видите — консультанту, с кем нам приходится иметь дело),

обронила холодно: — Идите и ждите.

Пошел. Сел. Следил мысленно: входят, здороваются, смотришь затравленно: "Мама, мама…" А что мама… Вот сейчас плач… запонку в горлышко вставят железную, навсегда. Почему это все? Почему мы живем? Почему эти листья и тени шевелятся?

Выглянула Тамара. Подбежал: "Все?.." — "Нет, не стали. Говорят, не надо. Незачем. Нет показания. Иду, иду, доченька! Ну, ты сам… проводи, поговори с ним".

Победительно шла Евгения Никаноровна, но поджавши терпеливый, неразъимчивый рот: нет, нет, не я — пусть он сам т е б е скажет.

— Видите ли… — застенчиво мялся, подбирая слова консультант. — Мы пришли к единому мнению, что трахеотомия сейчас не показана. Там все чисто. Ничего не мешает.

— Но она же задыхается! Мы боимся, тормошим.

— Не надо этого делать. Она не задохнется, потому что сработает рефлекс. Может, в дальнейшем… наверняка даже, но сейчас… Вы думаете, что трахеотомия избавит вас от мучений. Кроме того, больной должен долгое время перестраиваться, приспосабливаться. Нет, нет, — твердо глядел.

"А ты уже не успеешь, доченька".

Поясняя, снял он халат, отдал рукам Старшей, сунул инструментарий в портфель, принял пиджак, поданный теми же бдительными руками, извинился улыбкой, что вот, мол, остался в сорочке и приходится надевать пиджак при дамах. Но еще улыбался он не закоренелым онкологом: может, пять лет еще не время для вызревания фирменных этих улыбок.

Очарованные (ах, какие у этого мерзкого папочки консультанты), глядели врачи растроганно вослед молодому, умному и такому знающему коллеге. Только дергалось что-то напряженно в уголках глаз — это я там нарвавшей занозой.

Иван Михайлович, я сейчас попытаюсь такси… — сказал,

когда вышли во двор.

Ничего, ничего, я доеду. Тут ведь близко трамвай, — шел легко, невесомо отталкиваясь от упругой дорожки. — Вы давно знаете Нину Акимовну? А-а…

Это значит, с какой, мол, стати она его просит для нас, малознакомых? Ладно, надо спрашивать, он откровенный, он все скажет, все. И первое — про амитозин. "Да, мы делаем. В некоторых случаях". Все ясно — понял по тону, но все же спросил — раз уж этого можно обо всем спрашивать. Он плечами сказал. И добавил: "Пока что, к сожалению, радикальными остаются нож и рентгенотерапия". Ну, вот, понуро спешил за ним, со страхом заныривая в темные, умно насмешливые глаза, быстро вскидывавшиеся и еще быстрей ускользавшие. И на губы его глядел, несухо, красиво уложенные на сероватом, впалощеком лице. И не знал, что уже сказанул про меня Митрофан: "Конь бежал, волоча хозяина за хвост". И того не знал, что скажут мне скоро, через двести шагов, через пять минут.

"Вы делаете амитозин? Сколько?" — "Два. Завтра третий". Тут он глянул вверх, на худой шее его углом выторчнулся кадык. "Дождик, кажется… вы бы шли, без плаща…" — "Ничего, ничего, извините…" — понимал: надоел ему, но еще что-то надо было мне от него. Что же?

Что — я знал. До того хорошо знал, что боялся даже подумать. И откладывать тоже боялся: этот скажет, он еще не совсем онколог, улыбнется, как наша Калинина, но скажет. Этим голосом, переливающимся всеми оттенками, очень умным, очень, очень врожденным голосом; такого не купишь, не защитишь диссертацией, нигде, ни в академии, наук, ни даже у них в ухе-горле-носе. Этот скажет "Дождик, кажется", а прозвучит, как симфония. А посмотришь… у того, Сверчкова, лапы мясницкие и рожа бульдожья, а сбежал.

— Иван Михайлович, простите, что спрашиваю, но… врачи

наши не говорят, а больше не у кого, — набрал, выдохнул: — Она… умрет?

Будто дернули его — резко откинул голову, удивленно-весело глянул, тоже выдохнул:

Уже…

Умирает?! — к нему, и упало (но чему, чему же там было уж падать, час назад сам, сам сказал это кореяночке Лизе), но сорвалось, грохнуло с безмолвным и страшным ревом.

Конечно… — опустил лицо, затянулся сигаретой, выдохнул, и прошли сквозь это сизое облачко, тающее, водянисто сереющее — стеклянные нити. — Я думал… — осекся.

"Что ты не осел, сам видишь", — договорил за него и, стараясь не вспугнуть — спокойно:

Когда?

Не знаю. Этого не скажет никто.

Скоро?

Думаю, да. Опухоль очень большая. Огромная… так нигде больше нет, но растет быстро.

Она задохнется?

Н-не думаю… это раньше, наверно, наступит. Болей у нее нет? Нет, не щека, а голова не болит?

— Кажется, нет.

Но и в эту минуту я видел, как выползла из-за поворота, громыхая, искря, из-под виадука девятка, и то видел, что он тоже увидел свой трамвай, и окурок, помявшись (куда бы его?), пригасил о морщинистый ствол и, помешкав, бросил к подножию тополя, высоко-высоко уходившего в небо.

Сейчас!.. я вас еще задержу на минутку. Извините, пожалуйста… — показал ему натуральную, в полный рост улыбку. — Простите, Иван Михайлович, что пристаю к вам, но у вас в практике?..

Ну еще бы!.. — с облегчением распрямил плечи. — Сколько угодно. Чего-чего, а… — усмехнулся грустно.

А как… это наступает?

Вы знаете, обычно это наступает внезапно. Вот недавно у нас утром человек ходил и вдруг…

Не так, что от истощения? Она ведь почти уже не может есть.

Нет, нет, кахексия здесь вовсе не обязательна. Конечно, у таких

больных аппетит подавлен, но многие, бывает, едят очень хорошо, ходят, в домино играют и… — усмехнулся так понимающе, — водочкой не брезгуют. Ну, у нас в основном ведь мужчины, и они… что же им остается делать? Мы на это не так уж придирчиво смотрим, — распрямился, вздохнул и повел было

глаза в сторону, к остановке, но вернулся, дотерпливая и наверняка уж ругая в душе шефшу, что подсунула ему это.

— Ради бога, простите, Иван Михайялович, но еще один, последний вопрос!.. От чего это наступает?

Видите ли, объяснить это сложно, и причины могут быть разные… там ведь нервы основные проходят и яремная вена, и сонная артерия, и другие центры. Что заденет, куда пойдет — сказать трудно, но…

И долго?

М-да н-нет, ну-у, несколько часов длится, гм!..

В сознании?

Нет!.. — с облегчением. — Это нет. Как правило, нет.

И человек уже ничего не чувствует?

Думаю, что нет, — сверкнуло в пригашенных глазах. — Ну, кажется, мой

трамвай… — тяжко вздохнул.

Да, да!., ради бога, простите меня, что вот так!.. — прижал руки к груди.