Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Что вы, что вы… — улыбнулся бессильно, печально, — сами

понимаете, если б я мог… Всего доброго вам!..

По асфальту, по пузырям, по колечкам на лужах, легко впрыгнул в дверь, протиснулся, развернулся, опустил руку в карман, задвинулся за спины, к кассе. Такой терпеливый, такой откровенный, такой доброжелательный, такой умный, такой страшный. Что же я Тамаре скажу? Вот сейчас она выглянет, как обычно стараясь повеселее. Чтобы меня не пугать.

Я сидел на скамейке. Дождь стихал, лишь с деревьев еще стряхивалось. Хорошо пахло освеженными мокрыми листьями. Кошка, черная, высунула из-под выгнутого мостиком толстого железного листа белую мордочку. Молодая, седоусая, златоглазая. Плавно согнула лапку, мягко, как на мину, поставила подушечку на траву — бац! — сверху по темени капля. Вздрогнула, спятилась. Глаза фосфорно замерцали в глубине железного желоба.

Саша… папочка!.. — ("Ну, вот, в платочке повязанном. И пальцем манит"). — Что же ты там без плаща под дождем сидишь?

Прошел… — загляделся на небо, чтобы на нее не смотреть.

Ну? Что?.. говори быстро: Лера плохо себя чувствует, разнервничалась, — шепотом из окна.

Он сказал, что не надо. Хуже будет… двойное дыхание, осложнения. Пить не сможет, есть… — "Дурак!"

— А так может? — горько усмехнулась, глянула: — Все? Больше он ничего не говорил? Что-то вы долго с ним, — все доискивалась глазами. Но и мне в лицо с крыши шлепнуло, по губе. — Вот так!.. — засмеялась, — не подставляй варежку. Кажется, ты так говоришь?

Я не говорю — я говорил. Отошел от окна, затрясся беззвучно, одним животом, даже плечи не шелохнулись. И каталось оно там, рыдание, меж кишок, шаровой молнией.

— Ну, говори! — неожиданно встала надо мной у скамейки. И когда криво, косноязычно поплутав, произнес то, что он сказал: — Саша!! — вскрикнула, в руку вцепилась. — Са-ша!.. что ты говоришь?! — И обмякла, затряслась в плаче.

Молчали. И пора уж, пора было ей возвращаться — ты ждала, но не встать было. И позднее, зимой уж, сказала: "Не могла я идти туда… с этим… не могла видеть Лерочку". Что же нового он открыл? Не знали? Не готовились? Не в нас, рассыпаясь на крошки, рушилось каждый день? Даже то, что давно уж обрушилось. Не висело над нами? Все время, весь год, с первого часа. Что ж, чем угодно — глазами, умом, страхом, но душой не могли мы принять. Невозможно. Нельзя, понимаете: ну, нельзя, ну, никак, хоть убейте!

И вот он сказал.

И с того дня погасла в нас последняя, уже пеплившаяся и без того искорка. И отныне, встречаясь глазами, о чем бы ни говорили, видели в них лишь это. И с того дня все, что ты говорила нам, доченька, осталось для нас раскаленными иглами. Дождь идет, замерзают реки, почки лопаются, лето гонит их в лист, снег шуршит, трется о землю, и все это значит — время, жизнь, бегущая уже без тебя, уносящая от тебя.

Вот вхожу я к вам ровно в восемнадцать ноль-ноль и, увидев меня, вдруг заплакала ты, вспомнив ночное: "Мама, что папа меня все время будит?" И, едва-едва сдерживаясь, с такой укоризной, так умоляюще, с непролитыми слезами, загнанно взглянула Тамара: "Саша… папочка, ну, что ты ее мучаешь? Зачем? Я тогда спать не буду". Ох, зачем, зачем я боюсь, Лерочка, что ты задохнешься? Почему не могу это видеть? Почему не могу протолкнуть тебе вдох? Почему не уйду домой или здесь не усну у мамы в ногах?

Он меня все время будит…

Ну, папа, папочка, ты ведь больше не будешь, нет?.. — прижимала к груди изуродованную твою головенку. И в глазах уже новое было: и так уже все, все.

Нет, не буду… — "теперь… ведь он сказал: не волнуйтесь, не задохнется".

И впервые, дежуря, не трогал. А когда уже совсем становилось невмоготу, начинал ходить по боксу, не сводя с тебя глаз, подталкивал, только мысленно: ну же, ну!.. Садилась. Безумно, бессмысленно, мученически оглядывалась. И бросался к окну — прикрыть. Ну, зачем? Чего мы еще боялись? Простуды? Подышав, даже сидя, с таким трудом, молча, не жалуясь, падала на подушку. Спи, доченька, спи, хоть на миг отойдешь, забудешься. Ибо лучшее, самое лучшее, что есть на земле, это — спать, не чувствовать, просто не быть. Разве это так ново? Прочтем в старой книге у Дживилегова: "Один поэт посвятил Ночи стихи, которые заканчиваются такими словами: "Хоть она и спит, она жива: разбуди ее, и будь уверен, что она с тобой заговорит". Микельанджело, обладавший поэтическим даром, который необходим для художника в любой отрасли искусства, так ответил от имени Ночи:

Отрадно спать, отрадней камнем быть.

О, в этот век, преступный и постыдный,

Не жить, не чувствовать — удел завидный!

Прошу, молчи, не смей меня будить".

Непонятно, дико это тому, кто бурлит ли, булькает ли, но с зарей пробуждается к близкому смыслу — к работе, детям, еде, любви, ко всему тому, из чего сотами громоздится наше крохотное, капельное, но безмерно вмещающее — и только оно! — всю планету бытие.

Не будил, не мешал, но сегодня и вдвоем не могли мы помочь. Брала мама на руки, я давил подушки, протягивал и бесполезно отшвыривал кислородный шланг, окно настежь распахивал. "Мария Дмитриевна, мне пора? — вышел к сестре и увидел, как сочувственно покачала головой. — Может, я… ну, немножко?" — "Мне не жалко, только знаете…" — покосилась на бокс, где неслышно, словно в аквариуме, плавала на метле санитарка. "Что? она скажет?!"

Гармошкой стянула губы, утвердительно покивала. И глядел я непонимающе на санитарку.

Эта крашеная под августовскую рожь, густопсовая волосом (хоть комбайн запускай), тугощекая и карминная, словно джонатан, неизменно (неважно, к какому горю входя) раскалывающаяся рафинадным набором вставных зубов, эта глупая за версту и на столько ж покладистая, добродушная тетушка, — неужели вот эта продаст? Не поверил: "А можно я все же спрошу у нее?" — "Попробуйте…" — усмехнулась и еще насмешливее плечом дернула.

Подошел к дверям, поманил. Прислонила швабру, сунула руки под кран, вышла и — впервые я видел — сурово, ожидаючи сжавшись, грубо спросила: "Ну, чего вам?" — "Вера Кузьминична, понимаете, Лерочке сегодня так худо, я бы хотел задержаться, немножко, но… вы не скажете, если?.." — "Как не скажу. Скажу-у…" — "Неужели вам, если?.." — "Ну,

чего там, жалко, не жалко, а буду я тут из-за всяких…" — повернулась задом, ушла.

Ошарашенный, горько, униженно глядел я в широкую, словно русская печь, спину. "Видите…" — тихо дунула, не поворачивая ко мне головы,

проходя мимо Мария Дмитриевна. "Не разрешила? — встретила у дверей Тамара. — Ну, и черт с ними. Иди, папочка, иди, как-нибудь. Только съезди еще к лорингологу, нашему, я не верю им, нет, не верю… Ну, прости меня… — вытерла рукавом глаза, — иди, не волнуйся, чего уж теперь…"- махнула рукой.

Что сказать? Только то же, что милый наш Мальчик: "Попав в Москву, Герасима назначили глухонемым дворником". А вот сделать я мог: начал стаскивать халат. И торчал на крыльце, жался от дождя к дверям, подставляя красно очиненный грифелек сигареты под капли. Потому что я загадал: если капнет, погасит… Но они обходили его стороной, будто дул на них, отталкивал кто-то невидимый, рядом стоявший. Потом, когда стих немножечко дождь, сидел на скамейке, по-кошачьи крался к окну. Встречала меня слипающимися глазами Тамара, подходила или молча, от кровати, поддерживая тебя, кивала: иди, иди, все хорошо. Возвращался, сидел уже за полночь, но еще до того, чтоб не закрыли метро.