Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Не ответила. Да, не дадут. Им надо учиться. А я не дам, не дам, доченька, ни за что! А как не дашь? Говорят, есть такой закон. Плата за лечение — ведь это не простая больница, институт. Нет, нет, только не это. Уж это-то я могу для тебя сделать, Лерочка? Значит, надо забрать. Домой. Вчера Тамара говорила, что просится. Но как взять, как? Если боль, если…

И сидел под тополем, под дождем, и не видел, как этот же дождь мочит на их домашнем балконе потемневшую старую фанерину, на которой белеют буквы: ДУМАЕТ ОН… Он всегда думал, что жизнь, как река. Но почему-то не видел, что есть там стремнины, пороги, омуты. Что может затащить в гремящую, бурлящую щель, где все смешается — вода, камни, время, мозги. "Моя лодка утонула, а меня разбило в щепки".

Все раньше темнело — шире расплывалось на бледно-желтом дневном листе чернильное пятно ночи. Лампочки, незаметные днем, весело вспыхивали над аллеями под колпаками-беретами. Приходила мать. Потом Анна Львовна. И одно висело над нами — когда?

"Как это они не отдадут, если вы не захотите? Это воля родителей".--"Воля родителей… пока они родители". — "Не волнуйтесь, мы добьемся". — "Она просится домой". — "Но как же вам взять? Не надо об этом сейчас!. — "Нет, теперь уже обо всем можно. И нужно". — "И о том тоже? Вы не отказались?" — "Нет, Лерочка не простит мне этого". — "Я уверена: вы не сможете". — "Ну, посмотрим. Вот я говорю, говорю, а когда дошло… не могу. Как дать? Как?.. А она говорит: ну, так дай!.. Как кошке, собаке… Я бы и кошке не смог, а тут…" — "Сашенька, не сердитесь на Лину. У нее ведь

детей не было. И вообще… Лерочка пишет что-нибудь?"

Да, не говорит уж, а пишет. Будто издалека, откуда-то. И припомнил, как в два года, бывало, увидит малыша на улице, заулыбается снисходительно: "Ка-апусь (карапуз), — и тут же добавляет с ласковым сожалением: — Гаваить не мо-озет. — А иногда еще и добавит: — Зубки маленькие. — Или увидит щенка: — Собака улибается. Гаваить не мозет", — это вообще мерило человеческой ценности.

А когда вошел, первое, что услышал:

— Саша… папочка… — тем беспомощным, жалобным голосом. — Лерочка все время просится домой. Ну, давай, возьмем ее.

Глянул на тебя и увидел ту же мольбу, что у мамы. Но безмолвную. На листке из Тамариного блокнота в те дни: "18-го. Хочу домой — много раз".

Хорошо, доченька… — задрожало, что врать надо, и решалось пугливо: нельзя брать, но должны. — Хорошо, я спрошу… попрошу, ты не нервничай, мы возьмем.

Ну, вот, доченька, видишь, папа сказал.

Домой… знать, не зря учили тебя в годик с лишним: "Лерочка, скажи: дом. — Ав, ав!.. — Скажи: Лера. — Леля… Лиля… Леля… — А дом? — Ав, ав!.. — Дом, дом!.. — У-у… у-у!.. — губы дудочкой. — Дом, ну, дом! — Ка-тя (кукла). — Ах, ты дурочка: дом, дом!.. — Папа… — нежно. — Дом, доченька, дом!.. — Мама… — это значит, где папа, где мама, там и дом".

И еще была ночь. В разговорах, в смятении. "Я волью эндоксан. В капельницу". — "Нет, нельзя, не даст ничего", — мотал головой. " Что же тогда, глядеть, ждать?" — "Хорошо было Гиммлеру. И другим. Надкусил ампулу — и мгновенно. Но ведь еще надкусить надо. Это для взрослого, а тут…" — "Может, возьмем домой? Смотри, уже три дня болей нет. Я анальгина натолку, валерьянка у нас есть. И укол ведь мы сможем. Делают же люди сами". — "Делают, только не ей. Я не смогу".

В эту ночь ты стонала, тихонечко, жалобно. И когда просыпалась, наклонялся: "Доченька, у тебя что-нибудь болит? — (головой мотала). — Нет? Что же ты стонешь? — (Губами что-то пыталась). — Напиши мне".

"6 окт. 1963. — Папа, а я тебе записочку налисовала!"

— Напиши, доченька. Б… Е… — повторял вслед за полусонным пальчиком. — Б…Е…Л…А…Я… Что белая, детынька? — не понимая, мучая этим. — Т-Е-Т-К-А… Тетка белая, да? Где, доченька, где?.. — задрожав, озирался, словно это можно увидеть, когда не к тебе. — П-Р-И-С… Приснилась тебе? И ты испуга

лась? Не бойся, доченька, мы с тобой, с тобой.

Бросив вожжи, пустив тебя под откос, уж не дергал, не трогал, когда не могла дышать. Только руки сцепив, бредово твердил: пусть… пусть во сне, пока спит. Прерывалось раздирающим всхрапом. Сесть пыталась. И тогда облегченно бросался помочь. Обцеловывал. И на шейке, осторожно губами ведя, чувствовал, как растет, каменеет плоско. Может, везде уже? Что же они нам не скажут? А чего им — все сказано.

Вечерами теперь мы являли миру такую картину. Две кровати, придвинутые не вплоть. На одной, на высокой подушке, темнеет твоя голова, на другой полусидя дремлет твой папа, а в проходе меж ними на табуретке согнулась над книгою мама.

Что, доченька, что? Водички? Почесать? — разогнулась ко мне с укором: — Саша, домой… Папочка, ты же обещал.

Я говорил, Лерочка, мы возьмем, возьмем. — "Как же взять? И как врать?"

Вот тогда-то и поманила меня, взяла руку, начала выводить:

Т-В-О-Я Д-О-Ч-Е-Н-Ь-К-А…

Да, да, Лерочка, что? — замирая, ждал.

Х-О-Ч-Е-Т…

— Что, Лерочка, что?

— Д — О-М-О-Й… — и взглянула полувидящим правым. И губами, тем, что стало из них: домой…

И пронзило. Не — папа!.. не — я! Твоя доченька! Если кто-то ты ей, не чужой, не злодей, не трус, но хоть кто-то — возьми!..

— Лерочка!.. — наконец-то поверив себе и своим словам. — Доченька, мы возьмем тебя. Честное слово, доченька!.. — и глаза перевел на маму, чтобы знала: не вру.

А потом обсуждали. Что нам нужно было еще от жизни — кислородная подушка да машина, которая могла бы тебя увезти. "Давай, папочка, возьмем, она так просится, неужели мы не можем… не хочу отдавать им, не хочу…" затирала слезы к вискам. "Ладно, завтра же". — "А отпустят?" — "Как они смеют! Это наше дело. Не дам им". — "Как я их ненавижу!.. Ведь там, в желтушной, чем они нам помогли? Но почему же мы благодарны? Только как люди, а эти… — подошла к тумбочке, ссыпала в ладонь, показала: — Вот, на один только день прописывают. Чего только тут нет! Другой за всю жизнь столько не съест этой отравы". — "И все-таки страшно. Если боли, задыхаться начнет. Тут ведь трубочку сделают, а там…" — "Да, об этом я не подумала. Что же делать? Не брать?"

ТВОЯ ДОЧЕНЬКА ХОЧЕТ ДОМОЙ.

— Нет, возьмем. — И тянулась, тянулась ночь. И опять ты стонала, чуть слышно. — Детынька, у тебя что-нибудь болит? Нет. Снится что-то, да? Напиши мне… — подставил ладонь. Но не стала писать подняла указательный палец. — Тетка? Нет? Лерочка, напиши…. — З…М…Е… Возьмете? — подумал. — Я… ЗМЕЯ? Так чего же ты испугалась? Я здесь и мама, не бойся, с тобой.

Змея… лишь теперь я наведался в сонники. Есть там многое, змеи тоже. Все — к хорошему. Осторожно тронул Тамару. "Ухожу. Я тебе позвоню. Сюда". Дома сразу за трубку, другу-шоферу: Марк? Да. Ты можешь? Да. Спасибо. И спать: решено! Но не мог. А другим звонить еще было рано. Вот что надо — туда.

— Карантинная слушает.

— Позовите, пожалуйста, маму Леры Лобановой.