Игорь Всеволожский - Ночные туманы

— Вахрамеев?

— Да. Говорил, что в гражданскую не такое бывало.

Все, мол, перенесем, подождем темноты, товарищи, и за нами придут подводные лодки. Не раз нам казалось, что лодки пришли, и люди, теряя головы, бросались вплавь.

Вахрамеев останавливал их, убеждал, что это больное воображение… Наконец поздно ночью пришла лодка. Она не подошла близко к берегу. Вахрамеев помогал плыть обессилевшим. Все подбадривал… Когда мы доплыли до лодки, она была заполнена до отказа. «Могу взять еще двух человек», сказал горестно командир. И Вахрамеев подтолкнул меня к лодке, помог взобраться на борт тяжело раненному молодому матросу, а сам поплыл к берегу…

Я подумал: он и не мог поступить иначе. Вахрамеев жил так, как учил жить других.

Да, он учил жить не для себя. Я часто встречал его в Севастополе в последние дни перед тем, как мы ушли на Кавказ. Он не ушел с Политуправлением в Поти, а появлялся на кораблях и в частях, распоряжался погрузкой раненых, выгрузкой оружия и продовольствия для защитников Севастополя. Всегда озабоченный, куда-то спешивший, он все же, встретив нас, спрашивал: как мы живем, в чем нуждаемся.

Я лежал ночами без сна, смотрел в раскрытые во тьму окна, где таинственно шумели деревья, и слушал храп и тихие взволнованные разговоры:

— Как же про Витю-то? Рука не поднимается написать. Всего три года женаты…

— А ты не пиши, сами пришлют похоронную.

— Хорошая она женщина, как любила его…

— Другого найдет. Нынче они, бабы, быстрые! Вот мне к своей ехать не хочется. Ну, на что я ей нужен без правой руки?

— А ты ей скажи, как в стихе: «Дайте, я вас обниму левою рукою».

— Милый мой, жизнь — не стихи…

— Ив стихах, дорогуша, бывает премудрость больша-ая…

В палатах бредили:

«Огонь на меня! Фашисты проклятые! Огонь, огонь на меня!»

«Убили… А чем она виновата, пичужка? Давай, отнесем ее…»

«Братцы, подводная лодка. Плывем!»

Тяжело было слушать бред. Сестры щедро раздавали снотворное.

В палату входила сестра Маргарита, высокая, плоская, сухая. Мне казалось, что, когда она входит, храп и бред затихают. Она, белоснежная, была похожа на сурового престарелого ангела.

Иногда вместо Маргариты прокрадывалась к нам смерть. Человек начинал задыхаться. Утром на опустевшую койку ложился другой. От него скрывали, что на ней кто-то только что умер…

Ноги, руки у меня были целы, и я, избегнув бдительного наблюдения сестры Маргариты, выбирался в парк, дышал влажным воздухом, слушал дальний грохот морского прибоя. Один раз, осмелев, в госпитальном халате прибежал в мастерские. Я увидел свой катер с ободранной обшивкой. Незнакомый рабочий срезал старые заклепки. Под катером лежали Стакан Стаканыч с Мефодием Гаврилычем. Старики что-то горячо обсуждали. Стакан Стаканыч выполз, кряхтя, поднялся и вытянулся. Мне показалось смешным, что боцман вытягивается перед серым госпитальным халатом.

Но он был так искренне рад мне и так подробно рапортовал о каждом из нашей команды, что я расцеловал его в колючие усы.

Меня настигла сестра Маргарита и, отчитывая, как школьника, повела в госпиталь.

Мой сосед по палате целыми днями читал «Овода».

Книжка была затрепана, листы ее обгорели. Эту книжку, очевидно очень любимую, он привез с собой. На ней сохранился даже штамп Морской библиотеки.

Мне почему-то подумалось, что, может, и я когда-то, зайдя в торжественно-тихий зал, брал с полки юйенно эту книжку. Она и тогда была изрядно потрепанной, Я всегда размышлял над ней, восторгаясь хладнокровием человека, командовавшего своим расстрелом: «Ну, молодцы! Эй вы там, на левом фланге, держите выше ружья! Все прицелились?» Овод учил нас мужеству.

А теперь вместо торжественно-молчаливой библиотеки там, в Севастополе, остались обугленные стены и, быть может, из всех тысяч книг уцелела только одна, обожженная, зачитанная сотнями моряков.

И опять показалось непростительной подлостью жить так далеко от войны…

Газету «Красный черноморец» привозили сюда гидросамолеты и «кукурузники». В ней говорилось, что мы вернемся в Севастополь.

В госпитале появился поэт Алымов. В кителе, насквозь пропитанном пылью руин Севастополя, он читал в столовой о море, шумящем за кормой корабля:

И тогда:

Как-то, придя ко мне, Сева порадовал:

— Ну, Серега, довольно тебе прохлаждаться. Я доказал, что тебя пора выписывать. Ремонт заканчиваем; идем в новую базу.

Я сбросил осточертевший халат, надел китель, вонявший карболкой, и отправился навестить отца. День был праздничный, и я нашел его дома. Из окна доносились дикие, похожие на рев тигра звуки. Отец в гимнастерке с расстегнутым воротом сидел в неубранной и захламленной комнате против подростка-аджарца. Они трубили дуэт из «Роберта-дьявола». Отец нашел-таки мне заместителя! Он встретил меня без особого энтузиазма — я помешал ему музицировать. Старик поседел, съежился, очень усох, но все еще служил капельмейстером в тыловом пехотном полку. Пятнадцатилетний аджарец был его пасынком.

Вошла толстая, неопрятная женщина лет сорока. Узнав, кто я, расчувствовалась, угостила меня чем-то пряным и острым и выставила молодое сиреневое вино. Отец пил его стакан за стаканом, как воду.

Я сказал, что снова ухожу воевать. Глаза моего сводного брата загорелись упорным желанием идти со мной вместе. Когда я уходил, он выскочил за мной во дворик и стал торопливо умолять, чтобы я взял его на свой катер.

Я понял: он хочет сбежать от трубы, от отчима, от дуэтов из «Роберта-дьявола». Я отказал. Он заплакал. Может быть, он и в самом деле хотел воевать? Этого я никогда не узнал. Отец вскоре умер от рака горла. Мачеха сообщила мне 6 его смерти через штаб Черноморского флота. Ни ее, ни ее сына я никогда потом не встречал.

Вечером, перед тем как стемнело, мы уходили в новую базу. Мы горячо благодарили Мефодия Гаврилыча, Аристарха Титова и их подручных. Благодарили и Шуpочку.

Звезды алели на катерных рубках.

И было чувство свободы, не связанной больше ничем — ни врачебными предписаниями, ни дверью палаты, ни суровым взором сестры Маргариты, с которой, впрочем, расстались мы дружески. Я крепко пожал ее сухую, жилистую, не женскую руку.

Мы отходили. Причал отодвинулся, и все стало смутным — люди, пакгаузы, небрежно затемненные здания на набережной. Мы вышли из бухты в открытое море.

Нас охватила необъятная темнота. За работу, довольно бездельничать!

Куда нас пошлют? В Новороссийскую бухту? К берегам Крыма? Я отвечу «Есть!» на любой приказ, выполню любое задание. В этом смысл моего существования, вся моя жизнь, жизнь моряка, офицера и, прежде всего, коммуниста.