Игорь Всеволожский - Судьба прозорливца

«Стражник, подкупленный моими друзьями за тысячу лавров, вынесет эти записки из тюрьмы в Цезарвилле. Я надеюсь, что они будут опубликованы за пределами демократической и свободной Бататы. Президент Агамемнон Скарпия отказал мне в помиловании и то, что может предпринять министр внутренних дел после появления записок в свет — теперь не может иметь для меня большого значения».

Началось это вскоре после Великой Войны, через два года после того, как «купец», на котором я в то время служил матросом, под флагом Бататы перевозивший грузы Объединенных Наций, был захвачен японцами, а экипаж его заключен под стражу.

Однажды тюрьма, в которой мы содержались, очутилась под бомбежкой. Каким-то чудом уцелел я один. С той поры меня не переставали мучить головные боли. Иногда боль становилась настолько невыносимой, что ни ментолофицин, ни еще более радикальный антимигрин не приносили мне облегчения.

Возвращаясь на родину, я, увидев с палубы корабля золотую береговую полосу Бататы, увенчанную кружевной зеленью пальм и гордых эвкалиптов, вздохнул полной грудью и в нетерпении ждал, когда наш тяжелый и неуклюжий транспорт пришвартуется к бетонной стенке причала.

Ступив на родную землю в порту Трех Фрегатов, я, даже не зайдя в любимую матросами «Сумбарину», устремился к поезду электрической железной дороги, через час доставившему меня в Цезарвилль.

Как забилось мое сердце, когда я вновь увидел знакомые, разлинованные, словно школьная тетрадь, улицы, скопления громадных домов, вереницы машин самых фантастических марок и расцветок, огромные, словно Ноевы ковчеги автобусы, церкви, похожие на театры, и театры, похожие на церкви, портрет президента Герта Гессарта на рекламах самых лучших и самых гигиенических помочей в мире и бешеную гонку световых букв, обещающих наслаждение тому, кто выпьет ананасовый сок «Нектар Гро Фриша», попробует грейпфрут «Первенец Пума» или насытится кокосовым напитком «Голиаф Вруйса».

Можно было сойти с ума от великолепных витрин, ресторанов, кафе, вынесших свои столики прямо на Бульвар Магнолий, от знаменитого джаза Стрэйка, гремевшего через рупоры на всех перекрестках модную песенку: «Как скучно, ребята, мне жить без войны…»

Все манило, звало, тащило за рукав — дневные кинематографы и ночные бары, игорные клубы, которые официально запрещены, но о существовании которых знает весь Цезарвилль, универмаг Корта, в котором можно было за полчаса одеться с ног до головы.

Но я был только матрос, после двухлетнего отсутствия возвратившийся на родину, матрос без корабля и без службы, с минимальной суммой лавров в кармане, достаточно потрепанный внешне и еще более истрепанный внутренне — войной и бомбежками. У меня лишь одна цель в этот солнечный шумный день, и я стремился к этой лишь одной цели, пробивая себе путь среди тысяч стремительных пешеходов и сотен нетерпеливо рычавших под светофорами на перекрестках машин. Я чуть не угодил под белый звенящий трамвай, пересекая Квадратную Площадь, торопливо прошел через Восьмиметровую, Центральную и Республиканскую улицы и, наконец, попал на тихую Лиловую улицу, такую провинциальную в шумной столице Бататы, с тихими садиками, дремлющими за узорчатыми решетками и белыми домиками в глубине пальмовых и кактусовых аллей.

Я шел к Лиане, к своей золотоволосой Ли, которую не видел целых два года. Помнит ли она меня? Любит ли она меня? Как она меня встретит? Бросится на шею? Обнимет? Вот каковы были мысли, бродившие у меня в мозгу, пока я прошел несколько знакомых кварталов. И вот, наконец, я увидел кисейные, с вышитыми на них синими павлинами, занавески на окнах, багровый бордюр из мясистых канн, окаймлявший дорожку, и эрдель-терьера Лианы — Гобби, с лаем кинувшегося мне навстречу.

— Гобби, Гобби, дурачок, не узнал? — приветствовал я терьера и он завизжал, завилял обрубком хвоста и стал тереться ушами о мои брюки.

— Ли! — закричал я. — Ли, я вернулся!

Дверь отворилась, и на пороге, в ярком солнечном свете, словно в ореоле, появилось мое божество.

— Фрей, — сказала Ли, прижимая руки к груди, — Фрей, как мучительно я ждала тебя…

Золотоволосая, синеглазая, солнечная, она осталась совсем такой же, как два года назад, когда провожала меня в мой последний рейс. Даже платье на ней было то же самое — белое с красным воротничком и красными карманами. Оно было настолько коротко, что открывало ее стройные ножки.

Ли кинулась ко мне, крепко обняла и целовала меня. Она задыхалась от счастья, а я с наслаждением вдыхал незабываемый аромат ее шелковистых волос.

Рука об руку мы вошли в дом, прошли в кухню, где Ли усадила меня за стол, покрытый ослепительно белой клеенкой, и стала угощать душистым кофе из белой фарфоровой чашки. Я почувствовал, что голоден, как сто волков, и принялся за еду,

Пока я пил и ел, она болтала без умолку. Да, она по-прежнему служит у Корте в отделе детского белья, мама ушла по делам, она скучает… Я слушал ее милую болтовню, смотрел в ее похожие на анемоны глаза и чувствовал себя счастливейшим человеком на свете. Все пережитое отодвинулось в сторону и исчезло в туманной дымке, и оставалось лишь безмерное счастье от сознания, что ты любим и тебя терпеливо ждали.

Наговорившись вдоволь и рассказав все новости Цезарвилля — о том, кто вышел замуж, женился, развелся, умер, какие новые фильмы идут в «Титании» и какие новые песенки поет знаменитый джаз Стрэйка, Ли попросила, чтобы я, ничего не утаивая, рассказал все о себе.

Я рассказывал, она мне смотрела в глаза и изредка повторяла: «О, Фрей!», «О, бедный мой Фрей; сколько ты пережил!» Как я любил ее в этот день! И вдруг, когда она один раз сказала: «Фрей, милый Фрей», кто-то рядом отчетливо произнес: «Дрок». В кухне никого кроме нас не было, никого не было во всем домике, кроме нас и терьера, захлебывавшегося от восторга и все же я явственно слышал произнесенное слово «Дрок» — это было имя вылощенного владельца табачной лавочки за углом. Я не переносил его самоуверенного вида, его шляп с лихо заломленными полями, сшитых по последней моде костюмов самых ярких расцветок, из всех карманов которых торчали носовые платки.

— Фрей, — сказала Ли нежно. — Я так люблю тебя!

— Дрок! — повторилось еще раз.

И вдруг все разделилось. Я слушал, как милые губки повторяли «Фрей, Фрей, я люблю тебя», а рядом второй голос Лианы упорно твердил: «Это неправда, я люблю Дрока. Дрок, Дрок, я тебя люблю». Головная боль зажала мой лоб в тиски и словно молотом принялась вбивать мне в мозг: «Я лгу, я лгу, я люблю Дрока». С ужасающей ясностью я вдруг сообразил, что читаю затаенные мысли Лианы. Я понимал отчетливо, что все то, что она говорит мне — ложь, а правда — то, о чем она в данный момент думает; думает, что уже полтора года у нее роман с Дроком и полтора года он бывает здесь запросто; надо как можно скорее предупредить его, чтобы он не зашел невзначай и на меня не наткнулся.