Игорь Всеволожский - Судьба прозорливца

Я не мог найти себе никакой работы. У меня все чаще стучало в висках (от недоедания, полагал я) и я все чаще ловил себя на том, что, беседуя с человеком, я стараюсь прочесть его мысли — и мне это удается.

Я слонялся по прибрежным кафе, ничего не заказывая и читая оставленные посетителями газеты. Однажды к кафе, из которого меня еще не догадались попросить удалиться, подкатила машина марки «Голубая комета» и из нее вышел Фриш со скуластым человеком, похожим на ньюфаундленда. Они уселись за столик; я поглядывал на них, прикрывшись газетой. Свирепое лицо спутника Фриша мне показалось знакомым, но я никак не мог вспомнить, где и когда я его встречал. И вдруг я вспомнил: это был Крабби Гадд — главарь бататских фашистов. Я до войны однажды видел, как фашисты маршировали в своих рубашках цвета сирени по улицам Цезарвилля. Вид у них был достаточно воинственный и свирепый. Во время Великой Войны Крабби Гадд куда-то исчез. Говорили, что его посадили, а теперь, как видно, он вновь выплыл наружу. И хотя на нем не было этот раз сиреневой рубашки, я сразу вспомнил его.

— Интересно, — подумал я, — как он может функционировать после поражения Гитлера? Кто пойдет за ним? И не остановит ли его на первых же шагах государственная полиция Бататы?

Только через много дней я понял, каким я был в тот день несмышленным младенцем.

На другой день после этой встречи я узнал, что «Королева Атланты» выходит из дока и идет в первый рейс. Пароходная компания набирала команду, и я, подписав контракт, перебрался в матросский кубрик на борту «Королевы Атланты». В день отплытия мне на глаза попалась газета, если не ошибаюсь, «Герольд Бататы». Сногсшибательные заголовки оповещали читателей:

«Исчезновение падчерицы миллионера».

«Ушла из дома в час ночи и не вернулась».

«Подозревают участие в исчезновении агентов Советской России».

«Она сама была владелицей состояния».

«Гро Фриш проливает слезы».

«„Я покончу с собой“ — сказал Гро Фриш репортерам».

«Найдена в пруду в парке».

«Сначала отравлена, после — утоплена».

«Страховая компания „Помни о смерти“ должна выплатить огромную премию».

«Состояние падчерицы переходит к Гро Фришу».

«Вся Батата соболезнует».

«Цезарвилль в трауре».

«Полиция ищет преступников».

Бедная Лесс! Она была обречена еще в тот самый день, когда я приходил к Гро Фришу! И я, я не помешал этому! Но что я мог сделать? Мне бы рассмеялись в лицо, если бы я рассказал полицейскому инспектору, что читаю чужие мысли. Или меня посадили бы в сумасшедший дом. И меня наверняка запрут в сумасшедший дом, если я вздумаю доказывать, что знал о готовящемся преступлении и обвиняю никого иного, как проливающего слезы опекуна, обещающего покончить с собой от горя.

Дальше газета сообщала другие, менее важные новости:

«„Королева Атланты“ выходит в свой первый рейс после Великой Войны».

«Агамемнон Скарпия выехал в предвыборную поездку на борту „Королевы Атланты“».

«„Я надеюсь победить на предстоящих выборах. Народ Бататы — за нас. — говорит Агамемнон Скарпия. — Правительство Герта Гессарта рухнет, как обветшавшая каланча“».

«Лабардан с нетерпением ждет приезда лидера „сторонников демократии“».

«Русский ботаник Миранов приехал в Батату. Он известен трудами по скрещиванию ананасов с грейпфрутом. У русского гибрида — большое будущее».

«Чепуха», — заявил Гро Фриш. — «Нет ничего лучше чистого ананасового сока».

Я скомкал газету и пошел в кубрик. В шесть часов вечера, под звуки оркестров, игравших «Как скучно, ребята, мне жить без войны», «Королева Атланты» отдала швартовы и, медленно развернувшись, вышла в море.

Я ловил себя на том, что теперь уже сам старался прочесть чужие мысли. Для меня стало спортом — развивать тот удивительный дар, которым меня наделила судьба. Я смотрел в лицо буфетчику, разливавшему живительную влагу, и знал, что он высчитывает, сколько лавров положит в карман в конце рейса, обделяя каждого на несколько капель.

Я примечал, какие неприглядные мысли бродят в голове юной пассажирки, весело хохочущей и играющей в теннис на палубе, мечтающей о том, как бы поймать в свои сети старика, начиненного лаврами, как рулет — мясным фаршем. Благообразный старец, дремавший в парусиновом кресле, пока я драил поблизости палубу, оказался пароходным шулером-профессионалом, обдумывавшем способ наиболее безболезненно обыграть простоватого торговца скотом, своего каждодневного партнера.

Мне удавалось прочесть и мысли моих товарищей по кубрику — матросов, людей озабоченных, как бы сохранить для семьи побольше лавров к концу рейса, что привезти жене или невесте, чем накормить ребят.

И очень часто при разговорах в кубрике я замечал, что слова их вполне совпадают с их мыслями и, наоборот, наблюдая пассажиров первого класса, я примечал, насколько велика разница между тем, что они говорят и что думают.

Своеобразный спорт так увлек меня, что иногда я нарывался на злобные замечания. Пассажиры жаловались помощнику капитана, что «этот матрос так уставился на них, что у них мурашки по коже забегали», и помощник прогонял меня вниз, приказывая прислать продолжать приборку кого-нибудь другого. Я с трудом сдерживал себя и старался поменьше всматриваться в людей с верхних палуб и поменьше навлекать на себя неприятностей, но зато я знал, что молодая певичка из корабельного джаза, распевающая «о, детка, как мне весело жить», живет далеко не весело, потому что ее параличная мать прикована в Цезарвилле к постели, а куплетиста, исполняющего знаменитую песенку «Как глупы и смешны рогатые мужья» бросила жена, по которой он до сих пор тоскует. Я жил в чудовищном мире несообразностей. Люди оказывались совсем не теми, какими они старались казаться.

А «Королева Атланты», рассекая своим острым форштевнем волны и оставляя за собой фосфоресцирующий след, стремительно шла вперед, и в салонах наверху, обставленных; с королевской роскошью, играл джаз, танцевали, играли в поккер, в ресторанах набивали желудки, в третьем классе болели морской болезнью, а мы, матросы, поддерживали корабельную чистоту.

Однажды вечером, когда я, начищал суконкой поручни коридора первого класса, мимо меня прошел человек в вечернем костюме, с узким, вытянутым, словно морковь, лицом, похожими на щелки губами и невыразительными глазами, прикрытыми толстыми стеклами очков в черепаховой оправе.

Он, даже не взглянув на меня, пошел по застланному толстым каучуковым ковром коридору, мягко ступая толстыми подошвами. Я смотрел в его удлиненный затылок, и он, наверное, почувствовал это, потому что обернулся. Но я уже ревностно тер суконкой поручни. Он пошел дальше, я — опять поглядел ему вслед и — вдруг прочел, что он думает: «Завтра, по прибытии в Лабардан все взлетит». Что взлетит? Почему?