Игорь Всеволожский - Ночные туманы

Бывший нахимовец стал одним из лучших моих офицеров.

Хорошо, когда знаешь, что каждый из них принес в багаже своей молодости. Капитан-лейтенант Строганов дал прочитать мне свои записки (он их, кажется, ведет и сейчас), и я узнал о нем многое. Этого не узнаешь из аттестаций, анкет и характеристик. (Кстати, может быть, Строганов доверит вам свои записи. Они были бы интересны для ваших читателей.)

Был период, когда говорили, что флот будет уничтожен. Каково было слушать такое нам, отдавшим жизнь морю, избравшим профессию, которую не заменишь другой?

Мы воспрянули духом, увидев первые атомные подводные лодки, вооруженные ракетным оружием.

Приехав на завод, я увидел мои катера. Они так же отличались от катеров, на которых мы плавали, как в дни моей юности торпедные катера отличались от колесного тральщика, дымившего в бухте, словно печная труба.

Я понял, что пережил целую эпоху: от колесного тральщика до лодок с атомным двигателем и кораблей, вооруженных ракетами.

Я получал грозное, современное оружие.

Конечно, каждому было лестно попасть служить на новый чудо-корабль. Я видел это желание в глазах, обращенных ко мне с немой просьбой. Что это, думал я, воинственный пыл? Нет. Они, эти славные люди, готовы пожертвовать жизнью, защищая ребенка или женщину.

Они хотят овладеть самым грозным оружием, чтобы не повторился тысяча девятьсот сорок первый. У многих из них нет отцов — они погибли в боях, пропали без вести, убиты в плену… Они слышали о своих дедах и бабках, зарытых в могилы живьем, сожженных в далеких от Родины лагерях, убитых электрическим током колючих оград.

Не каждого из них я мог взять на ракетные катера.

Не подходили матросы, которых я знал, как себя самого, — они приближались к финишу своей срочной службы. Не подходили и новички, только что пришедшие на флот, — я не мог за них сам себе поручиться.

Я каждого спрашивал: «Понимаете вы, что такое наш корабль? И неотразимая сила его? И несовместимость его строгих и умных приборов с человеком, собой не владеющим, с человеком, как говорится, слабой души?»

Накануне нашего первого выхода в море на баке вечером пели матросы так же, как, бывало, певали мы накануне боев:

А утром, когда мы вышли из гавани, море сверкало, искрилось, переливалось до самого горизонта в золотистом солнечном свете, словно приветствуя незнакомые ему корабли…

Катер Гущина, как вы видели, стоит на скале. Куда бы вы ни шли: в штаб, в столовую, на причалы, в казарму или в клуб — легендарный катер всегда у вас на глазах, устремленный в море, с трепещущей от ветра антенной…

Все это рассказал мне Сергей Иванович. То, что рассказано им о боевых друзьях Гущине и Васо Сухишвили, может быть полностью отнесено и к нему самому.

Только из скромности Сергей Иванович не упомянул, что и он не раз кидался в холодную воду, в огонь, спасая погибающих товарищей.

В этом я убедился, прочтя посвященные Тучкову листовки и очерки и взглянув на Звезду, которая зря не дается. Ее носят выше всех орденов.

Но мне хотелось знать о Сергее Ивановиче как можно больше. Знать все.

И я подружился (невзирая на разницу в возрасте) с капитан-лейтенантом Юрием Строгановым и с Севой Тучковым. (Сева пришел на катер на практику.)

Вечер.

Я сижу в комнате с окнами на море. Лампа прикрыта зеленым абажуром. В бухте воет ревун: по ночам на море спускаются густые туманы…

Моя бабка Варвара Корнеевна жила у нас в небольшой комнатке возле кухни. Тощая, подвижная, с морщинистым смуглым лицом. Трудно представить, что она была когда-то красавицей. Но возле большого потускневшего зеркала на синих обоях висела ее фотография: черноглазая дивчина удивительной красоты, в буденновском шлеме на коротко подстриженных волосах, в штанах и в гимнастерке с орденом боевого Красного Знамени стоит опершись на конноармейский клинок. Вид у конармейки необычайно лихой. Еще бы! Бабка была пулеметчицей, носилась по степям на тачанке и даже скакала верхом.

Буденный наградил ее орденом, расцеловал в обе щеки и сказал: «От Варвары и бабой не пахнет, она у нас молодец».

Конармейцы ей прокричали «ура». Они за девицу ее не считали. «Наш парень», — говорили о ней. Все же влюбился в нее черноморский матрос Варсанофий Подколзин.

Судьба затесала его каким-то образом в конницу. Варсанофий командовал эскадроном. Когда, опрокинув укрепления Врангеля, Красная Армия прорвала Перекоп и Конармия докатилась до Черного моря, в Севастополе бабка и дед поженились.

Со стороны бабки на свадьбе были в гостях лихие конармейцы и сам начдив Городовиков, со стороны жениха — черноморцы-матросы. Пили чистейший самогон. Молодым прочили блестящее будущее — и не ошиблись.

После гражданской войны Варвара-пулеметчица работала в ПУРе, а Подколзин — в штабе Военно-морских сил.

У них родилась дочь Александра, которую они выдали впоследствии за студента-физика Строганова. Это и были мои отец с матерью.

Дед погиб в самом начале Великой Отечественной войны, на переходе из Таллина в Кронштадт, подорвавшись на мине. Бабка в эти дни опять воевала и снова в кавалерийских частях, с Окой Городовиковым… Инспектор кавалерии Городовиков определил бабку к делу. Он возил ее с собой в глухие леса, где кавалерия (в последний раз в истории войн) готовилась к рейдам во вражеские тылы.

Бабка зажигала сердца молодых бойцов рассказами о традициях легендарной Конармии. Орден Боевого Красного Знамени, в начале войны очень редкостный, горел на ее гимнастерке и убеждал слушателей в полной правдивости бабкиных слов.

Конники уходили в ночные опасные рейды по тылам гитлеровцев. Бабка рвалась вместе с ними. Городовиков, посмеиваясь в усы, ее не пускал: «Ты, Варвара, дороже золота, убьют — кем я тебя заменю?»

Бабку все-таки ранило, и тяжело, когда гитлеровцы обрушили сотни фугасок на лес, где готовился рейд. Городовиков ее вывез в Москву, уложил в госпиталь. Мы все были в эвакуации. Когда вернулись в сорок четвертом, бабка, исхудавшая, почерневшая, надрывно кашляла в платок. На груди ее был второй орден Красного Знамени.

Мать кинулась бабке в объятия, отец почтительно поцеловал ее сухую, в морщинах и голубых узлах руку, но не удержался от шутки:

— Вы у нас, Варвара Корнеевна, драгоценная реликвия прошлого.

— Прошлого? — обиделась бабка. — Я и нынче, зятек, воевала, а не отсиживалась в Чувашии.

Долго матери пришлось ее уговаривать на отца не сердиться. Окончательно бабка оттаяла через несколько месяцев. У входной двери раздался звонок. Я побежал открывать — и оторопел: за дверью стоял с букетом цветов сам Ока Иванович Городовиков со своим адъютантом. Генерал спросил, дома ли Варвара Подколзина.