Инна Гофф - Рассказы-путешествия

Зима, как никакое другое время года, располагает к чтению.

Я раскрываю седьмой том сочинений Ивана Лажечникова, год издания – 1858-й. «Беленькие, черненькие и серенькие», «Новобранец 1812 года», «Знакомство мое с Пушкиным»… Читаю его роман «Немного лет назад». Читаю и узнаю знакомые места, описанные неравнодушным точным пером почти полтора века назад. Романтические главы удаются Лажечникову меньше, чем те, где он дает волю иронии. Он писатель характерный, как бывают характерные актеры. Особенно хороши портреты, в том числе и портреты Пушкина, Барклая-де-Толли. Читая некоторые страницы, я невольно вспоминала Толстого и Гоголя.

Приведу отрывок из биографического очерка «Новобранец 1812 года» – описание встречи с Барклаем-де-Толли:

«Я пошел… прогуляться по деревне. Когда мы подходили к станционному дому, возле него остановилась колясочка; она была откинута. В ней сидел Барклай-де-Толли. Его сопровождал только один адъютант. При этом имени почти все, что было в деревне, составило тесный и многочисленный круг и обступило экипаж. Смутный ропот пробежал по толпе… Не мудрено… отступление к Москве расположило еще более умы против него… никто не понимал тогда великого полководца, который с начала войны – до бородинской отчаянной схватки – сберег на плечах своих судьбу России. Но ропот тотчас замолк: его мигом сдержал величавый, спокойный, холодный взор полководца. Ни малейшая тень смущения или опасения не пробежала по лицу его. В этом взоре не было ни угрозы, ни гнева, ни укоризны, но в нем было то волшебное, не разгадываемое простыми смертными могущество, которым наделяет Провидение своего избранника и которому невольно покоряются толпы, будучи сами не в состоянии дать отчета, чему они покоряются. Мне случалось после видеть, как этот холодный, спокойный, самоуверенный взгляд водил войска к победе, как он одушевлял их при отступлении (из-под Бауцена и окрестностей Парижа, когда мы в первый раз подходили к нему). Русский солдат, всегда недовольный ретирадами, не роптал тогда, потому что, смотря на своего предводителя, уверен был, что он не побежден, а отступает ради будущей победы.

День был ясный, коляска стояла под тенью липы, урвавшей на улицу несколько густых сучьев из-за плетня деревенского сада. Барклай-де-Толли скинул фуражку, и засиял голый череп, обессмертненыый кистью Дова и пером Пушкина. При этом движении разнородная толпа обнажила свои головы. Вскоре лошади были готовы, и экипаж исчез в клубах пыли. Но долго еще стояла толпа на прежнем месте, смущенная и огромленная видением великого человека».

Право, как тут не вспомнить иные страницы «Войны и мира». Те же длинные периоды, та же точность, пронзительность описания. То же самое желание не просто нарисовать картину, но тут же учинить ей психологический анализ…

Писатель Лажечников вырос в семье купца-либерала, человека широкого и хлебосольного. Детские, лучшие годы его жизни уже связаны с усадьбой Красное сельцо, с барским домом в старинном парке, который без натяжки часто именуют Дворцом…

«Сюда стекались дворяне уезда на приманку вкусных обедов с аршинными стерлядями, пойманными в собственных прудах, и двухфунтовыми грушами, только что сорванными в своих оранжереях. Все это приправляло радушие, ум, любезность хозяина и красота хозяйки. Офицеры Екатерининского кирасирского полка, стоявшего в окрестности, толпились каждый день у гостеприимного амфитриона… Губернаторы, ездившие ревизовать губернию, делали несколько верст крюку по проселочной дороге, чтобы откушать хлеб-соль у радушного помещика-купца. Порядочный оркестр домашних музыкантов, во время обедов, услаждал слух гостей увертюрами из тогдашних модных опер».

Не лишне тут заметить, что отец писателя отпустил на волю всех дворовых людей, оставив только музыкантов, которых, впрочем, вскоре отпустил тоже. Он уничтожил барщину и заменил ее умеренным оброком. За все работы была положена условленная плата. Не всем это было по душе. И однажды ночью, когда Лажечниковы находились в Коломне, они были разбужены страшным стуком.

Во дворе стояли три тройки и при них были солдаты. В ту ночь были взяты и увезены хозяин дома, священник – автор доноса, как выяснилось позднее, – и гувернер француз Болье. Об этом французе писатель Лажечников расскажет в дальнейшем: «вспомнил… и доброго француза-гувернера с длинною косою за плечами, которую вместе с головою своей вынес он из-под гильотины»…

Доставленный в Петербург на казенной тройке, Лажечников-отец был посажен в Петропавловскую крепость. В доносе на него говорилось «О разрушении основ и якобинце, дальнейшее пребывание которого в Коломне грозит отечеству неотразимыми несчастиями»…

Именно этого француза-якобинца с нежностью вспоминает писатель в момент обостренного патриотизма – в дни взятия французами Москвы.

Романтический юноша, бежавший с гусарами на войну против родительской воли – ночью, с балкона, по веткам старой ели, – Лажечников дошел до Парижа и, отличившись при взятии его, был награжден орденом «За храбрость». Блестящая военная карьера, открывшаяся ему, адъютанту графа Остермана-Толстого, была отвергнута Лажечниковым. Придворным балам он предпочел службу в министерстве просвещения. Литературный труд в уединении старой усадьбы, окруженной тенистым парком… В этой усадьбе он провел свои лучшие годы, ребенком научился любить родину, юношей встретил горькую весть о том, что Москва отдана французам.

Отсюда, с этого холма, видел юный Лажечников багрово-черное зарево на северо-западе – зарево московских пожаров. Отсвет его зыбко отражался в окнах верхнего этажа – враг уже занял Бронницы. От обычного заката это зарево отличалось тем, что свет не спускался к земле, а поднимался от нее, озарял ночные облака беглым малиново-черным огнем. Огонь этот словно двигался по небу вместе с облаками, «…и всем нам казалось, что горит наше родное пепелище. Несколько дней сряду, каждый вечер, Москва развертывала для нас эту огненную хоругвь. При свете ее сельские жители собирались толпою перед господским домом или перед церковью, молились и вздыхали… Никто не помышлял о покорности неприятелю, о том, чтобы оставаться в своих домах, бить ему челом. Ожидали его только с тем, чтобы в виду его спалить свои жилища. Топоры и косы приберегали на случай под рукою…»

Конечно, одним из первых был бы предан огню дом-дворец с колоннами над Москвой-рекой.

Но судьба пощадила его. Французы были остановлены и до этих мест не дошли.

В моей записной книжке среди вопросов к Докторову был и такой: как относится Николай Иванович к идее основания в доме-дворце, занятом под детский сад, краеведческого музея?