Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица

Внедорожники с рёвом пронеслись по Козельску, разбудив собак, захлебнувшихся лаем. Ночь тёмная, на небе — ни звезды. Поплутав по бездорожью, выехали на луг. Долго сигналили, а толстяк стучал в железный вагончик, который трясся, будто от страха.

Таджики вышли, держась за руки, жмурясь от слепящих фар. «А ты оставайся дома», — потрепал Зафара по щеке толстяк.

Свету и Колю повезли к фермеру. По дороге прихватили пару козельских мужиков и офицера из военного городка, обнимавшего, словно подругу, охотничью двустволку.

Эту улицу козельчане звали «Бедный квартал». Особняки высились над Дешовками, словно дом над сараями, а фермерский был с башнями и бойницами, будто средневековый замок. На высоком заборе сверкал державный орёл с петушиными головами — умелец, ковавший его, всю жизнь проработал на птицеферме и даже дрова колол поперёк, словно рубил головы курицам.

Фермер встретил их не один, из ворот вышла охрана. Москвичи мигом отрезвели. Фермер ухмылялся, смотрели исподлобья охранники, с глухим рычанием рвались с цепи псы. А гости уже жалели, что приехали. Казалось, прошла ночь, а они всё стояли, и никто не решался первым оборвать тишину. Было слышно, как бранится в деревне пьяная баба, как шмыгает носом таджичка и тяжело дышит грузный фермер.

— Нехорошо, мужики, — наконец, сказал офицер. — Заплатить надо. Не крепостные же.

Охранник с крепким, как репа, затылком, впился тяжёлым взглядом, будто запоминая.

— Мы же русские люди, договоримся, — высморкался под ноги фермер.

Таджики прижались друг к другу.

— О чём договариваться! — взвизгнул толстяк. — Где это видано, чтобы с людьми, как со скотиной?

Фермер дал знак и исчез за литыми воротами. Охранники выдернули таджиков из толпы за волосы, как морковь с грядки, и потащили к машине. Офицер схватился за двустволку, но, получив кастетом, упал. Машина долго не заводилась, и было слышно, как Света бьётся в окно.

Оставшись одни, москвичи растерянно озирались, офицер сплёвывал кровь. В окнах соседних домов шевелились занавески, но никто не выходил.

— Вот так история, — худощавый схватился, будто за сердце, за нагрудный карман с блокнотом.

И вдруг ворота распахнулись, и выскочили псы. Фермер смотрел с балкона, как в панике разбегались гости, как собаки раздирали в клочья одежду и отбивался прикладом офицер. Те, кто успели спрятаться в машинах, сигналили, отпугивая псов.

Увидев фермера, офицер вскинул ружьё и выстрелил не целясь.

Послышался звон стекла.

— Дети на кухне окно разбили, — вернулась хозяйка.

Догорали свечи, в стеклянном кувшине бился мотылёк.

— Бандитских фильмов насмотрелись, — отмахнулся худощавый, теребя блокнот. — Ну кто будет собак спускать? Это же уголовщина.

Словно светлячки, замерцали мобильные. Освещая дорогу, гости засобирались домой.

— А всё-таки завтра съездим к фермеру, — вставая из-за стола, сказал толстяк.

— Занёс это в список добрых дел? — хихикнула хозяйка.

Женщины убирали тарелки, бросая объедки трущимся о ноги кошкам.

— Вы местных не знаете, — покачал головой хозяин. — А мы за десять лет насмотрелись! За кило картошки в драку лезут, а если пьяные — ни за что прибьют.

Не сговариваясь, все обернулись на реку. На том берегу костёр давно погас, и вагончик растворился в густой темноте.

На календаре была осень, но лето цеплялось за сентябрь, как назойливая подруга. Город пустел, уезжали дачники, оставляя заколоченные дома и детский смех, закатившийся в щели между досками.

Пастухи стали не нужны, и фермер прогнал их.

Москвичи пустили шапку по кругу, а толстяк долго мялся, подбирая слова, потом, сунув Коле аккуратно перевязанную пачку, низко поклонился.

«Злой город», — уезжая, шептали таджики.

А следующим летом вернулись. В городе шло строительство, и старожилы дивились на то, как штукатурят церковь чернявые азиаты. Среди них были и Коля с Зафаром. Мальчишка месил раствор, подносил инструменты, Света мела тротуар. «Дома ещё хуже», — разводили руками таджики.

А в вагончике на другом берегу поселились новые пастухи. В поле дымился костёр, гнал стадо к реке чумазый мальчишка. От дождей вагончик прохудился, и пастухи накрыли его брезентом, украденным на стройке.

«Злой город» — было написано на нём.

Старость Елисей Кузьмич встретил в той же квартире, в которой родился. Но вдруг оказался со старухой-женой в другой стране. Он ругал власть, страдал подагрой и каждый день ходил в сквер играть в шахматы.

Дворовая ребятня, звавшая его «Кощей Кузьмич», клянчила деньги и конфеты. Старик сыпал гостинцы в чумазые ладошки и вспоминал внуков, звонивших только по праздникам.

Вместо приветствий в сквере расспрашивали о здоровье. Это молодые сходятся по интересам, стариков объединяют болезни. За шахматами проходил день за днём, год за годом. Случалось, одним игроком становилось меньше.

— Все там будем, — вздыхали тогда.

А потом приходили другие, коротать старость за шахматной доской.

— Можно сыграть? — присел на скамейку парень в кожаной куртке. И, расставляя фигуры, вздохнул: — Пенсии у вас копеечные.

Вокруг закивали, а Елисей Кузьмич, вспомнив о счетах за квартиру, поморщился.

Повалив вскоре короля на доску, парень подмигнул:

— А можно и заработать.

Старики переглянулись.

На площади собралась толпа. Стеснённые оцеплением, митингующие выстроились в каре, только вместо знамён были подняты транспаранты. Вокруг сновали репортёры.

— Новенький, — парень в кожаной куртке подвёл Елисея Кузьмича к тучной женщине с лицом, как червивое яблоко.

— Тогда марш в строй! — расплылась она в улыбке.

Кузьмич замешкался, озираясь на мордатых омоновцев.

— Не бойся дед, — похлопал его по спине парень.

Ему дали плакат «Свободу Сидельскому!» и поставили в первый ряд. Рядом старик в засаленном тренировочном костюме грозил кулаком в сторону правительственного дома, требуя освободить Сидельского.

«Знал, видать», — подумал Елисей Кузьмич, потирая ноющую спину.

После митинга женщина с яблочным лицом сунула ему в карман деньги.

Жена болела, дворовые дети клянчили мелочь, копился долг за квартиру. И Елисей Кузьмич зачастил на митинги. Антифашистские выступления сменялись националистическими, правительственные — оппозиционными.

— Тёмный мы народ! — поучал он склонившуюся над штопкой жену. — Демократии у нас нет! Нет свободы слова, и попираются права человека!

Жена качала головой, а прохудившиеся водопроводные трубы освистывали его.

Со временем Елисей Кузьмич научился держать транспарант, давать интервью, а однажды кричал в рупор, называя президента вором. За это ему дали «премиальные», а яблочная женщина плеснула коньяка.