Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

Машина неожиданно резко остановилась, Азимов выбрался наружу, прихрамывая, обогнул машину спереди, открыл задние дверцы и сказал, просто протянув руку гостю:

― Здорово, Жунковский! Они обнялись.

― Азимов! Никогда бы не подумал. А ты хорош, ― ворчал Жунковский на меня. ― Видали гуся-эксперементатора!

― Мелькнула догадка. Но почему, думаю, ― делился, обрадованный встрече, Азимов, ― Артур? Разве вас... тебя... звали Артуром?

― То был его псевдоним, ― пришел на подмогу я. ― Ну прозвище.

― Псевдоним? ― искренне удивился Азимов.

― Псевдоним, ― схватился за спасательную соломинку гость.

― Псевдоним, псевдоним, ― подтвердил я, изобразив на лице ухмылочку.

― Понятно, ― произнес Азимов, оглядев нас внимательно. ― Теперь понятно...

Мне показалось, что он и в самом деле вник в корень, потому что затем, спустя минуту-другую, усаживаясь на водительское место, резанул:

― Отец как-то мне, пацану, принес с базара штаны. Я влез в них с головой ― форменная карикатура. Отцу нравится ― мне нет...

Было очевидно, что имел в виду под "штанами" Азимов, настолько очевидно, что Жунковский смутился, а я незамедлительно "увел", правда, неловко, разговор в другое.

― Слушай, ― поинтересовался я у гостя. ― А космос? Что потянуло людей к ракетам? Не лень ли?

Жунковский долго молчал, оглядываясь вокруг, ― с обеих сторон обступали дорогу пологие невысокие холмы, слева, сквозь просвет в деревьях, виднелись обрывки речных меандр.

― Вот как заело тебя, ― сказал он рассеянно.

― Для меня главное не имя, не псевдоним, а человек, ― сказал Азимов.

Посторонний, впервые увидевший Азимова. Мог бы счесть слова его высокопарными, но я-то знал, что обстояло иначе, что неискренность Азимову была так же противоестественна, как, скажем, тулуп бедуину в пустыне, что он не хотел и не умел рисоваться. Судя по тому, как смутился Жунковский, стало ясно, что и он принял слова Азимова в прямом их значении.

― Ну его, с псевдонимом. Я Артур, ты Турсун, он, ― Жунковский положил руку на плечо, ― Дауд ― вот что главное. Остальное пусть катит к аллаху на фанерном самолете.

― А ракеты в космос? ― вставил я.

― Космос? ― Удивился Жунковский, не догадавшись о намерении повернуть беседу в иное.

― Ракеты построили из-за лени? ― наседал я.

― Ракеты, ребята, исключение из правил.

― А прогресс в медицине? А лазерная техника?

― Зануда ― вот ты кто, Дауд! ― сказал он. ― В нас, карповских, занудство в крови. Хотя, это не касается Турсуна. Турсун на других дрожжах выброжен. Турсун мужчина.

Хотя спустя минуту-другую, когда, оставив во дворе между коттеджами машину, мы двинулись по диагонали парка дома отдыха с его карагачами, осокорями, со следами запущенности и полчищами воробьев, ― в пути, когда Азимов вежливо предложил Жунковскому услуги, изъявив желание понести заодно и его, Жунковского, ношу, тот удивился, отказал, а после вторичного, более настойчивого предложения, сказал:

― И ты зануда, Турсун.

Жунковский и Азимов, беседуя, шли впереди. Спрашивал больше Жунковский ― Азимов отвечал коротко. "Телеграфный" диалог длился добрую часть пути.

― Как все, так и я живу, ― говорил Азимов.

― Семья?

― Как же без семьи?

― Дети?

― Как же без детей?

― Работа?

― Трудимся потихоньку. Стучим.

― Много приходится стучать?

― Сколько положено рабочему классу. Дело обувщика-ремонтника ― беспроигрышная лотерея.

― Почему, Турсун?

― Больше недоброкачественной обуви ― больше ремонтных работ ― больше заработка. Ну, а если обувь качественная, весело на нее глядеть, опять хорошо, ― будто пошутил Азимов. Жунковский заинтересовался:

― Там для тела, тут для души.

― Считай так.

― На фанерном самолете летать не пришлось?

― Как же! ― сказал машинально Азимов, но затем тут же смутился. ― Почему на фанерном?

― Ясно, ― заключил тогда Жунковский. ― Ты, Турсун, счастливый человек.

― Не надо, ― вмешался я. ― Турсун не любит слово "счастье". Не любит ― и все тебе. Что тут удивительного? ― обернулся я к Азимову: ― Подтверди, Турсун. Ведь этого слова нет в твоем лексиконе? Как-то мы с Азимовым смотрели по телевизору документальный фильм. На экране киношники с микрофонами приставали к людям с неизменным вопросом: "Вы счастливы?" Азимову фильм активно не понравился. Где-то после второго или третьего "Вы счастливы?" он буркнул, поднялся с кресла. "Делать нечего, ― сказал он, ― вот и лезут в душу. Не люблю этого слова... "счастье..."

Я изобразил микрофон, поднес "микрофон" Азимову:

― Итак?

― Мост размыло на реке ― вот и приходится шпарить своих двоих в обход, ~ произнес тот неожиданно и добавил, обращаясь к Жунковскому: ― С такими женами, жизнь ― не счастье, а сплошное танго...

― Что я говорил, ― повернулся я к Жунковскому.

― С какими женами? ― поинтересовался Жунковский.

― Как у меня, ― уточнил Азимов. Я не успел понять связь между "размытым мостом" и "жизнь ― танго", как новая тема, набирая скорость и увлекая внимание, полетела дальше и дальше. ― Не о вас речь, ― успокоил собеседника Азимов почему-то, он полностью перешел на "вы", что заметно коробило Жунковского.

― Что жена?

― Глупая ― не жена, а... барахольная, короче.

― Не понимаю, ― смутился Жунковский, И невооруженным глазом было ясно, что он не намерен так глубоко забираться в душу другого.

― Барахло ― значит, тряпка... Из головы у нее не выходят тряпки.

Мы устроили привал в конце парка. Я поставил баул на землю, моему примеру последовал Азимов. За ним ― Жунковский. Закурили.

― Квартира в тряпках ― противно, ― продолжал Азимов.

― Но то, может быть, идет от женской натуры, ― робко и неуверенно заступился за жену Азимова Жунковский.

― У вашей... извините, такая натура? ― парировал Азимов.

Я его таким говорливым и распотрошенным видел впервые.

― Признаться, нет, ― улыбнулся виновато Жунковский.

― Вот видите ― нет, у Дауда ― тоже нет... Барахольная у нее натура ― это точно. ― Наступила довольно продолжительная пауза, которую сам же Азимов и прервал, сказав: ― У меня путевка сгорела летом...

― Куда?

― В Югославию... Я ведь в доме своем ― как птичка в клетке. Дальше Алма-Аты не заглядывал. А тут ― пожалуйста... Выкупайте путевку... Прибегаю, дома ― рулон... У жены рот до ушей от счастья. Смотри, говорит, какой ковер выстояла в очереди. "А путевка?" ― говорю. "Что путевка?" ― отвечает. "Как выкуплю? Где деньги?" ― "А тебе, ― говорит, ― что дороже: благополучие дома или путешествие?"

Потом Азимов, вдавливая окурок в землю и поднимаясь, "раскололся" на удивление и вовсе.

― Вот соберу барахло и подпалю... И дом подпалю ― сожгу все! ― произнес он тихо, но с таким металлом в голосе, что у Жунковского, видимо, испарились последние капельки сомнения в том, что Азимов говорит искренне.