Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

За оградой парка начинались некрутые и невысокие холмогорья. У подножия их лежал небольшой аил с единственной улицей, по бокам которого располагались усадьбы, огороженные штакетником, с фруктовыми садиками в глубине усадьбы, с малинником вдоль заборов. В конце улицы дорога раздваивалась. Свернули направо ― перед нами на западе открылась панорама впадины. Внизу, во впадине, лежала узкая долина реки с каменистой поймой; с глухим рокотом по дну ее неслась вниз, в сторону города, река; по ту сторону виднелись уступы террас, застроенные дачами; горизонт замыкали горы ― они некруто спускались с юга и, изогнувшись, полого вздымались на север. Впадина напоминала гигантский ковер-самолет ― будто двигалась она под напором ветров. Иллюзию полета усиливали и проплывавшие над горизонтом облака, казавшиеся загадочными мирами, мимо которых летел "ковер". С юга низкой завесой над предгорьями плыл туман ― чуточку воображения ― и кажется, что не туман, а мы летим навстречу им, что края нашего "самолета-ковра" медленно и тяжело входят в аморфную массу тумана...

Мы пристально осмотрели гордость Азимова ― небольшой домик, сложенный из кирпича, с черепичным верхом и стенами, побеленными ярко-белой известкой; прошлись по усадьбе ― стояла клубничная пора: на грядках между яблонь и груш в плотной и сырой траве проглядывали розовощекие ягоды. Продравшись через малинник, двинулись к даче. Жунковский засобирался на прогулку в горы. Отсюда, с площадки, присев на груду валежника, я наблюдал за ним. Дачный поселок стоял на окраине долины, в устье сая, вдававшегося в долину веером. Дача Азимова находилась в начале сая, в том месте, где он суживался, рассекался надвое оврагом; кверху склоны сая становились круче.

Делая небольшие петли по склону, он двинулся в гору, в лоб, остановился, оглядел окрест, затем поднялся на первую от нас вершину, помахал рукой, скрылся.

С Азимовым мы окучили картофель, полили лук, наполнили водой бочку, потом, помывшись в холодной арычной воде, принялись за изготовление плова. На чару поверх ящика, заменившего стол, Азимов высыпал содержимое сумок ― перед взором предстал натюрморт из увесистых кусков свежей баранины, узгенского риса с розовыми искринками по бокам зерен, местной морковки, репчатого лука, несколько разноцветных стручков болгарского перца и столько же ядовито-горького местного перца и т.д. ― словом, примерно то же, что вчера продемонстрировала моя жена, но сейчас, на открытом воздухе, на пятачке перед верандой, это выглядело по-новому, и мне стало жаль отсутствия Жунковского: ему-то наверняка натюрморт пришелся бы по душе...

С той поры, как Жунковскии стоял на вершине горы, прошло более двух часов, уже "ковер-самолет" вошел в туман, предметы растворились в нем, погасли краски...

Мы перебрались в домик, где в тесной, но очень опрятной кухоньке продолжили работу. Меня подмывало спросить Азимова, из-за чего он взорвался так. Не утерпел ― полюбопытствовал. Улучив момент. Как бы вскользь.

― Что тут неясного? Сплыла путевка, ― Азимов нахмурился.

Я счел за благо отступить. Таким Азимова приходилось видеть не часто, возможно даже, впервые. "А ведь не шутит, ― думал я. ― Может и спалит?" В голове ― апокалипсическое: у груды вещей, сваленной на полу, стоял Азимов... поднес зажженную спичку ― секунда-другая ― и все смешалось в жутком пламени,.. Поспешно, прямо-таки с мистическим беспокойством отогнал я дурную мысль ― вернулся в настоящее и увидел Азимова, орудовавшего за кухонным столом. Азимов разделил мясо надвое: грудинку и позвонки ― для плова, мякоть ― на шашлык, интересно было наблюдать за его действиями; в них, казалось, таилось что-то такое, что следовало обязательно запомнить ― затем он сложил первое горкой на чару, а мякоть вместе с маринадом, изготовленным из уксуса, черного перца и еще чего-то, известного только ему, опустил в целлофановый мешочек. И я старался не отставать, почистил, порезал морковь в соломку. Я трудился, незаметно наблюдая за тем, как в напарнике работа убивала хмурость, как, увлекшись, он оттаивал, возвращаясь к тому Азимову, которого я знал на протяжении многих лет.

"...Еще день. Точнее, вечер. Зимний.

Минуло три года. Я трудился в научном учреждении младшим научным сотрудником. Оклад ― тысяча пятьсот «р» в месяц. У Лиды и должность поскромнее ― она инженер проекта, и зарплата поменьше. Но для нас более важно то, что она "втиснулась" в группу Лутцева, в коллектив, занимающийся, как я понимаю, планировкой микрорайонов типа Черемушек. Помнишь, первые жилые коробки? Споры об архитектурных излишествах? Лутцев с группой как раз-то и находился на острие этих дискуссий. Не одного зодчего тогда грыз червяк сомнения, каждому архитектору ― в числе их были люди из лутцевской группы ― казалось, что, работая над проектированием, планированием коробок, он наступает на горло собственной песне. С "собственной песней" Лутцева обстояло иначе ― он обеими руками голосовал за новое.

― Да, коробки. Да, удобства - минимум. Но не до комфорта ― жилищная проблема в завале: людям ― а их тьма и тьмы! ― нужна крыша, где ее взять при нынешних темпах строительства?! Выход? Коробки! Да! Простые. Дешевые. Надежные. Мы обязаны в своих исканиях ― извините, что говорю в лоб, ― исходить из интересов государства. Не надо брюзжания. К дьяволу, пацаны, точку зрения хозяев квартир с двумя сортирами, ― так, помнится, говорил Лутцев на одной из традиционных вечеринок-чаепитий, которые устраивали сотрудники поочередно. ― Работа малотворческая? Не уверен. Удобств минимум? Да. Но этот минимум мы должны отшлифовать. Отутюжить так, чтобы звенело... Мы обязаны спланировать коробки так, чтобы пространство пело, ― он сел на мост и уже без былого пафоса, устало продолжал: ― Я как-то слушал лекцию о гибели динозавров. Знаете, кто их погубил? ― Млекопитающие. Маленькие ― тогда они были не более сегодняшнего кролика, ― вездесущие, прожорливые, они съедали и свое, и чужое, и динозавры... погибли. В отечественной архитектуре происходит нечто похожее: старое ― система неуклюжих гигантов-рептилий ― теряет позиции. Идет битва! Уверен: сегодняшние коробки расчистят путь к новому ренессансу...

Несколько реплик после его выступления:

― Динозавров на шашлык! Выпьем за млекопитающих!

― Если я проголосую против, вы оставите за мной зарплату?

― Волюнтаризм ― не обязательно регресс, вспомните петровские реформы...

Лида слушала Рема с прилежностью студентки-отличницы, И после, на таких же вечеринках, опять же вопреки уговору "не заводиться на производственную тему", часто вспыхивали дебаты, переламывались архитектурные концепции, назывались имена Мельникова, Татлина, Леонидова, Ле Корбюзье, критиковались и защищались высотные дома, ребята спорили о структуре архитектурного образа, о геометричности и пластичности, о природных формах в архитектуре и еще о многом, чего не понять, не упомнить. Последнее слово в спорах всегда оставалось за Лутцевым, в самом деле лидера. Многое в группе шло к нему, но немалое и исходило: Лутцев умел подать свою идею в наилучшей упаковке, но и не считал зазорным подхватить чужую мысль, был гибок, деятелен. Запомнились двое ребят из Бурятии, называвших себя бурятами, хотя один из них, Равиль, был происхождения татарского. Равиль рисовал впечатляющие шаржи-мультики-микросюжеты. Вот один из шаржей. Рисунок первый: у жилой коробки с покореженной сосной перед зданием в позе влюбленных стоим мы с Лидой. Намек очевидный: дом с сосной скопирован рисовальщиком из Лидиного проекта. Рисунок второй: сзади ― унитаз, над ним ― аквариум с акулоподобными гуппи, справа ― книжный шкаф, перед окнами ― ванна... На полу груды книг, двуспальная кровать с двумя пышными подушками... Примус с дымящейся кастрюлей... на стене наш семейный портрет; за окном ― знакомая сосна. Надпись под рисунком: "Итак... все хорошо, но где север? Отлично помню: санузел располагался на юго-западе, значит". Рисунок третий: то же, но в руках у меня компас, тело перекручено, надпись:"... север... юго-запад... кровать... ах, да, месторождение на северо-западном склоне Хингана...!" Рисунок четвертый ― я в геологической экипировке, с компасом карабкаюсь через кровать в комнате, колочу молотком о стену ― разлетаются в стороны обломки, да и сама стена уже изрядно обшарпана, далее ― я вижу на суку, у подножия сосны стоит Лида с авоськой со снедью и надпись: "... Итак, месторождение находится не в Хингане, а... а..." Еще микросюжет. Рисунок первый ― на кровати спят, отвернувшись, Лутцев с женой, надпись: "... Почему сплю на боку? Потому что в этой позе приходят приятные сны..." Рисунок второй ― Лутцев в профессорской мантии, оркестр, девушки с цветами, за длинным столом ― почтенные люди, к груди Лутцева прикалывают медаль; надпись: "... Сердечно поздравляем, профессор, с присуждением премии, вклад ваш в отечественное зодчество...". Рисунок третий ― Лутцев просыпается, сладко потягиваясь; рисунок четвертый ― Рем стоит в окружении сотрудников, надпись: "... Мужики, отныне предлагаю вкалывать до 24.00 часов..." Второй из Бурятии славился удручающей игрой на скрипке. Несчастье в том, что тот знал о своей музыкальной ущербности, но, раздираемый противоречиями (осознанием бесталанности и охотой играть), он играл, играл... Притом всегда... сенсановского "Лебедя". Импровизированные концерты новоявленный "Сарасате" давал на чаепитии у себя дома, в тесной комнатке, которую снимал вместе с земляком. Кто-то подначивал ("А что, кажется, в самый раз сообразить музыкальную паузу"), головы вопрошающе поворачивались к "Сарасате" ― тот без слов доставал расстроенную ширпотребовскую скрипку и, чуточку поломавшись, начинал "фирменное". "Мужики", изобразив на лице внимание и удовольствие, слушали. С чем сравнить игру "Сарасате"? Пожалуй, с попыткой напиться из стакана на ходу в телеге, скачущей по колдобистой дороге; о зубы больно бьет стакан, вода брызжет, стекает под рубашку... Так и здесь ― музыка не плыла, а металась, то тормозила, то устремлялась вперед; звуки раздирали слух. Однако гости, как ни в чем не бывало, продолжали слушать. После игры воцарялась тишина, а затем кто-то из слушателей произносил нечто вроде "... Где-то в середине почудились мотивы борьбы..." ― "Начало интригующее", ― поддакивали ему. "Финал потрясающий", ― ронял третий. "Сарасате", зная цену комплиментам, тем не менее говорил великодушно: "На бис сыграю пикантную вещичку..." Но "меломаны" наотрез отказывались искушать судьбу вторично ― музыкальная пауза "заканчивалась".