Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

― Девять минут, ― произнес Рахманов, ткнув пальцем в циферблат часов на руке, но, увидев на лице пацана недоумение, пояснил: ― Ревел, говорю, девять минут ― девять! А знаешь ли, что значит минута нашей жизни?

Мустафа, сбитый с толку, вытаращил глаза. "Кто этот человек ― друг или враг? ― читалось на его лице. ― И в самом деле перед ним майор милиции? А если происходящее нехороший розыгрыш?"

― В каждую минуту производится национального продукта в несколько миллионов рублей ― ясно?

Мустафа машинально кивнул головой.

― Ничего не ясно. Вот ты проплакал, а в это время появилось на свет пятнадцать девочек и мальчиков в стране, ― сказал доверительно Рахманов и добавил вовсе неожиданное: ― Интересно, кем будут эти пятнадцать девочек и мальчиков в шестнадцать лет? Думаешь, шучу? Я, Мишка, сейчас обкатываю свое будущее выступление на политзанятии. Знаешь, как называется мой доклад? Ну да ладно... Пошли.

Рахманов встал ― шумно откинулось сидение скамейки.

― Куда? ― встревожился Мустафа.

― Не в тюрьму, не волнуйся, ― ко мне. Поужинаем, есть, наверное, хочется.

Мустафа мотнул из стороны в сторону головой.

― Не хочется? Почему? Я, помнится, в твоем возрасте есть хотел всегда. Юность, дорогой, ― это постоянное чувство голода. Вперед!

Шли по вечернему городу: Рахманов продолжал "обкатывать" будущее выступление, приводил примеры ― они де иллюстрировали ту или иную сторону прогресса, ― сыпал цифрами. Мустафа не вполне понимал "доклад", но и того, что уяснилось, было достаточно для главного: нет, майор милиции "обкатывал" доклад с ним, Мустафой, не из хитрости, действия его были естественными и рассказывал о "высоких материях" он не из намерения усыпить бдительность, а затем одним коварным ударом захлопнуть ловушку. Открытие случилось во время встречи на аллее бульвара Рахманова с работником милиции, правда, старшим лейтенантом и, в отличие от Рахманова, при всех регалиях. Милиционеры едва ли не сразу после обязательных слов приветствия заговорили о деле. Мустафа стоял неподалеку, весь на слуху: что, если в словах их или между слов мелькнет нечаянно кончик ловушки?! Мустафе даже показалось вначале, что старший лейтенант, розовощекий с усиками, любопытствующе взглянул на него, Мустафу, чуточку грустными коровьими глазами, будто прикидывая меру вины Мустафы и печалясь тяжестью этой вины. Но затем старший лейтенант вернулся к теме их беседы, стал жаловаться на цейтнот: вот, мол, у него дел по горло, времени в обрез, что не хватает рук закончить... доклад, ― Мустафа, услышав жалобу розовощекого милиционера, успокоился.

― А материал?― поинтересовался Рахманов.

― Что материал? ― ответил старший лейтенант. ― В библиотеке сделал соответствующие выписки.

― Темы созвучные ― дополним друг друга.

― Ничего, если зачитаю?

― А что? Зачитай. Примеров приведи побольше... Далее в том же духе.

Мустафа слушал в общем-то скучный диалог, ощущая косвенно адресованное ему: "Нормально, нормально..." Минуту-другую спустя пацан, успокоившись, переключил внимание на другое. Милиционеры продолжали беседу, а Мустафа, задрав голову вверх, разглядывал ночной фонарь, хулиганивших на свету мотыльков. Он забылся, уплыл в привычное, упустив конец беседы между милиционерами, то, как они деловито простились, а старший лейтенант упруго понес себя по аллее, должно быть, по-прежнему печалясь по поводу отставаний в подготовке к политзанятию. Мустафа не заметил, как Рахманов за спиной, поддавшись примеру, взглянул на фонарь, но не увидев, возможно, наверху существенного, из-за чего стоило терять драгоценные секунды, хлопнул пацана по плечу, скомандовал:

― Вперед!

Квартира Рахманова поразила Мустафу неприбранностью. Еще в коридоре, узком и коротком, он увидел нагромождение вещей. Передняя, довольно обширная, была основательно разворошена: на полках, прибитых к стене, покоились книги, они же стопами валялись на полу, на столе, стульях; под столом стоял чайник, на столе, в соседстве с книгами, пепельницей ― раковиной морского моллюска ― поверх газеты, служившей скатертью, лежали остатки трапезы. У пепельницы, набитой окурками, на тарелке покоились начатая пачка "Родопи", коробка спичек; под книжными полками резали глаза стопки бумаг, старые газеты и журналы, перевязанные бечевкой, тут же ― пара гантелей; на полу, на байковом одеяле, сложенном вчетверо, лежал утюг; нагроможден дисками был и столик с проигрывателем: поверх дисков лежала тарелка, опять же с окурками. Любопытное зрелище являли стены в комнате: там и сям висели снимки из футбольных матчей, главным образом с участием известных Мустафе московского "Динамо" и сборных страны. Среди фотографий форвардов, жаждущих гола, защитников, оберегающих насмерть неприкосновенность ворот, голкиперов в кошачьих полетах, словом, среди футболистов Мустафе было странно видеть фотографии одного и того же лица, молодой женщины, скорее всего, как показалось Мустафе сходу, артистки, потому что позировать так красиво, изображая печаль напополам с вызовом и пониманием своих достоинств, смог бы, пожалуй, только причастный к искусству: поворот изящной головки чуточку в сторону и вниз, взгляд, в котором застыла печаль без жалоб на судьбу, без надрыва, такая, которая порою сопутствует уверенности; волосы прекрасно обрамляли головку, так, как обрамляет ценная оправа из драгоценного камня ― странно было видеть такого рода фотографии артистки в окружении снимков футбольных звезд.

Рахманов, усадив Мустафу за стол у открытого окна, щелкал дверцами холодильника:

― Что у нас в наличии? Яйца ― отлично! Жусай ― кстати. Мясо ― сюда его. Перец требуется. Всё!

Он поджарил мясо с луком, чесноком и жусаем, плюхнул в сковородку несколько яиц, в финале ― ложку перца:

― Наваливайся!

Перед Мустафой легла большая тарелка ― он ел, мужественно подавляя неприятие острого.

Рахманов, покончив с ужином, закурил за столом.

― Родные, наверное, из наших мест? ― поинтересовался он. ― Давай-ка, дорогой, напрямик.

― Да, жили, ― Мустафа настороженно взглянул на Рахманова.

― Где?

― В Приозерье.

― Именно?

Мустафа назвал местечко неподалеку от Карповки.

― С этого следовало начинать.

― Мне, товарищ майор, не было тогда и года, когда родители переехали на Кавказ.

― Значит, потянуло на родину.

― Не знаю.

Они перешли в комнату.

― Так и живем, ― прервал долгую паузу Рахманов, окинув взглядом комнату, а Мустафе за этим "так живем" почудилось недоговоренное, опыта оказалось достаточно, чтобы в клубке квартирного хаоса подобраться к житейской тайне майора. "Неужели майор одинок? ― замелькало у него в голове. ― Без семьи? Почему?" Он ответил на заговорщическое подмигивание майора улыбкой. "Иначе отчего каша?― размышлял позже Мустафа, располагаясь на раскладушке. ― Разошелся, что ли? А если ушла жена? Или умерла? А дети? Должны же быть дети? Братья... Сестры..." Мустафу подмывало спросить, но что-то сдерживало. Да и Рахманов преобразился, стал задумчив, в голосе прозвучала строгость. Пожелав спокойной ночи, он погасил свет, но ложиться не стал, устроился на кресле спиной к Мустафе, зашелестел бумагами...