Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

― Что пристала? ― бросил он.

― Да идем! ― не выдержали нервы у толстенькой девочки-одноклассницы. ― Они без понятия! Тумкнутые!

Девочка, демонстрируя одновременно независимость и нашу "тумкнутость", обрушила на нас удары сумкой, а затем с новенькой, которая едва сдерживала слезы, двинули к выходу. Потом мы вброд перешли речку, поднялись на противоположный берег. У бровки речной террасы покоился срубленный недавно карагач, поверх террасы виднелись высыпки из шурфов, рядом с шурфами ― деревянные столбы: до войны намечалось не то электрифицировать, не то радиофицировать переулок, но не хватило сил, столбы так и остались на год-другой лежать на земле. Еще недавно карагач высился у изгороди, напротив избушки с плоской крышей и с окнами во внутрь двора. Мы знали, что избушка принадлежала приезжей рябой женщине-торговке, что та выменяла ее у одинокой больной старухи, перебравшейся на окраину к дочери. По ту сторону, за двором, над сараем, кудрявилась яблоня-скороспелка ― объект мальчишеских налетов. Не однажды приходилось карабкаться по ее стволу; оттуда, сверху, двор лежал как на ладони, он и сейчас у меня перед глазами: задний торец избушки, напротив сарайчик с маленьким окном, одна ячейка которой заделана газетой, кладовка, погреб... За воротами тянулся узкий, зажатый по бокам изгородями, переулок.

Дерево срубили недавно, упало оно наискось и уперлось ветвями об уступ террасы. Мы с Жунковским нырнули за крону поверженного карагача. Затаились. Вдоль речки в нашу сторону шли девочки. Савина помахивала портфельчиком. Открыла-закрыла портфельчик ― я вообразил щелчок замка, почувствовал, как зазудилась на кончиках пальцев тоска по неизведанному: с каким удовольствием я подержал бы портфельчик в руках! Девочки не спешили. Савина что-то рассказывала ― толстенькая слушала. Спутницы то и дело останавливались. Внимание рассеивалось, и я успел заметить на стволе дерева скопление мелких мурашей. Насекомые передвигались узкой, казалось, бесконечной колонной; они вязли в водянистой смоле, но упорно шли вперед. Такое впечатление, что смерть дерева нарушила нечто важное, чего они пытались найти в другом месте.

― Красивая, ― произнес я вслух.

― Держите!.. Знаешь, кто она? ― не согласился Жунковский.

Но не договорил, потому что девочки прибавили шагу, вскоре оказались у дерева, в двух-трех шагах от нас. Савина рассказывала о себе, девочках из ее класса; в ее школе, будто бы, учились одни девочки ― мы, затаив дыхание, забыв о затеянной игре, слушали о проделках незнакомых Сталин, Розалин, Светлан...

Савина, в азарте освобождая руки для жестикуляции, передала портфельчик собеседнице, та повертела его в руке, щелкнула замочком.

― Моя тетя живет в Чимкенте, ― сказала толстуха, и голос ее задрожал. ― Там барахла, говорят, пропасть... Попрошу прислать.

Наступила кульминация в игре. Мы с воплями и криками выскочили из-за карагача. Савина вскрикнула, побледнела, судорожно ухватилась за руки подружки.

― Мальчики... вы... ― только и смогла сказать новенькая.

Первой пришла в себя толстушка, она со словами "Шпана... напужали человека до смерти..." набросилась на нас, стала тузить нас портфельчиком. Затем повернулась к подружке, взяла ее за руки, сказала с материнской участливостью:

― Ну, что напужалась? Наши пацаны. Да идем... Провожу...

Девочки завернули за угол глиняного забора. Исчезли, Мы некоторое время стояли, остолбенев, переваривая пережитое. Я присел на ствол дерева, рядом ― Жунковский. За изгородью Рябая давала указание кому-то. Минуту-другую спустя она вышла на улицу с топором в руках, постояла у дерева, размышляя, решительно двинулась к нам и сказала:

― Ну-ка, выметайтесь, красавчики!

Мы поднялись, а Рябая принялась обрубать карагач. Она заключила дерево между ногами, сделала по-мужски взмах и опустила лезвие топора в мякоть дерева, в ветвь, выступавшую из ствола.

Ударила еще и еще...

Мы с Жунковским идем к верховью небольшого сая. Задержались у огромного, будто скала, камня, испещренного автографами. Каких только имен и дат мы не увидели на камне! И вот уже перед взором восстает странное шествие. Идут люди. По одному. По двое. С красками в ведерочках, баночках. Подходят к камню и выводят на его теле имена. Кириллицей. Латынью. Арабской вязью. Оставив автографы, исчезают их лица, голоса. И невозможно вспомнить: кто они? Откуда? Зачем? Почему?

Жунковский бегло осмотрел камень, задержал взгляд на именах с ятью на вершине камня, задумался, и мне показалось, что наши мысли совпали. Я подумал о той силе тщеславия, которая гонит человека в горы за много верст, заставляет его с краской в баночке взбираться на верхотуру скалы с единственной целью ― напомнить о себе: "Я... Я есть... Существую... Я..."

Под ногами шуршит гравий. Выбираемся неторопливо на холм, утыканный сплошь плоскими выветрелыми гранитами. Садимся на краешек плиты, блаженно протягиваем ноги. Вновь коротко вспыхивает чувство полета ― покачнулись из стороны в сторону предгорья и остановились. Внизу за пологими увалами сизой вязкости, как островки в водном пространстве, проглядывали коробки домов ― там лежал город. Жунковский протянул пачку сигарет ― я отказался; он взглянул на меня, припоминая что-то. Глаза у него оленьи, круглые, обрамленные тонкими морщинами, с капельками чистого удивления ― как в детстве! В глазах его вот так же светится удивление, настоянное на тревоге: почему дождь? Неужто обложной, на весь день?.. Мы, двое пацанов, пережидаем дождь под крышей ветхого строения, не то загона, не то фермы-зимовки, оставленной без присмотра на лето. В карманах у нас живые трофеи ― зеленые лягушки, отловленные в сазах... А дождь шпарит и шпарит, обращая землю в месиво из глины, торфа, навоза; шпарит и шпарит...

А сейчас нас не покидает чувство полета: мы летим, а внизу в дымке расстилается город...

Я чувствую, как что-то незаметно уходит между мной и Жунковским: меньше слов, убывает "помнишь" ― островки воспоминаний в архипелаге памяти. А ведь с каким воодушевлением мы вступили на первый "остров"! Как матросы после долгого плутания в штормах, едва вступив на твердь, бросились насыщать голод, припадать к родникам! Но "архипелаг" содержит и каменистые уступы, колючие тропы, тяжелое небо ― пришло сознание, что они, эти неприветливые "островки", тоже твои, что миновать их нельзя...

Его могла привести в раздражение порою мелочь, тогда он, бросив короткое "да, ну что там..." лез в карман за сигаретой. Иногда скрыть раздражение ему удавалось, чаще нет. "Слушай, не будем ворошить прошлое...", ― читалось в его глазах. Легко сказать ― "Не будем", нас несло против воли, несло и несло... Когда мы сидели на вершине холма, глядели вниз, на обжитую полосу долины, сверху похожую на русло огромной реки, и позже, когда шли домой напрямик через адыры, почему-то подумалось о Жунковском: "Неделю тебе не выдержать, не..." Но удивительно: мысль о предстоящем прощании принесла... облегчение. И так часто: тоска по прошлому кажется огромным незаполнимым резервуаром, но наступает час, и ты видишь, как на глазах резервуар преображается в кувшин, а кувшин ― в небольшую чашу, с изумлением переходящим в равнодушие, замечаешь, что человек, может быть, с иными манерами и есть друг детства, а раздавшаяся вширь с мешками под глазами матрона ― существо, некогда приводившее тебя в трепет; безымянный камень перед воротами отчего дома, беспокоивший в снах, ― обыкновенный кусок гранита. Происходит одновременно разочарование и высвобождение ― явление общеизвестное, потому, наверное, некоторые не очень спешат на зов прошлого. Один мой знакомый пытался отыскать любимую некогда девушку-фармацевта. Наездами он непременно заглядывал в местные аптеки, спрашивал, но всегда при этом желая и не желая встречи, и когда удалось-таки найти, когда пожилая работница сельской аптеки, терзаемая любопытством, пошла звать ту из лаборатории, человека охватило смятение, и он поспешно, прямо-таки панически, бежал...