Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

Потом Жунковская-старшая внимательно ознакомилась с комнатой, в которую Виолетту определил Абдыкадыр ― сам Абдыкадыр в начале встречи и беседы с руководителем хора неожиданно вышел из памяти Жунковской-старшей. Она ощупала матрацы ― они показались невероятно тонкими, поговорила бегло с будущей соседкой по кровати, певичкой из хора ― в составе его месяц-другой спустя предстояло петь и Виолетте...

Ровно за час до отхода поезда Жунковская-старшая, посоветовавшись с мужем, сбегала в сберкассу, вложила на Виолеттино имя половину семейного бюджета, оставила ей свою шерстяную кофту, отрез крепдешина, приобретенный для себя в первый день пребывания их в городе, флакон духов "Кармен", поразмыслив, извлекла из чемодана коврик с изображением оленей на фоне озера и зелени гор, подушечку с красивой собственноручной вышивкой. Коврик, подушечка, отрез легли в большую трофейную кожаную сумку с десятками металлических заклепок, ремешков и карманчиков, туда же легла банка вишневого варенья, чайник и симпатичная ваза на лапчатых ножках из настоящего хрусталя ― семейная реликвия, доставшаяся по наследству: Жунковские-предки, горожане, знали в хрустале толк. Будь то в ее, Жунковской-старшей, силах, в сумку или чемодан с Виолеттиными вещами припаяла бы она навечно небольшую крохотную шкатулочку со своим оком, чтобы не терять сестричку из поля зрения, вкупе со своим сердцем, чтобы в победах и неудачах быть рядом, малость своего слуха, чтобы пение Виолетты было постоянно на слуху, ~ словом, будь ее, Жунковской-старшей, воля, она распочковалась бы и несколько маленьких "я" оставила Виолетте...

Отовсюду сыпались советы, наставления: приобрести зимнее пальто, беречь себя, голос, почаще писать и т. д. и т. п. То есть, делалось все, что полагалось делать в таких случаях, но затем, когда поезд тронулся, а Виолетта махнула на прощание рукой, Жунковская-старшая вдруг спохватилась: ведь собиралась поговорить с Виолеттой об Абдыкадыре ― кто он, этот Абдыкадыр? В самом деле, тот ли он, кем представляется? Чем объяснить его активность? А что, если балерон и все прочее ― всего-навсего маска, под которой упрятана нехорошая суть? А что, если вдруг Абдыкадыр ― прелюбодей, каких свет не видывал? Жунковскую охватил ужас. Она в порыве встала на плацкарту, в окно прокричала невнятное, сбивчивое, но поезд был уже на ходу ~ Виолетта с ридикюлем в руках, пузатой с десятками тесемок трофейной сумкой у ног отступала все дальше и дальше. Виолетта приложила к уху ладонь, а затем качнула из стороны в сторону рукой, показывая, что между ними, сестрами, возникла невидимая стена, безжалостно отбрасывающая от себя в обе стороны звуки. Поезд мчался по границе вечного и преходящего, и Жунковской-старшей казалось, что в том месте, где стояла Виолетта, вечное, справа, и преходящее, эфемерное, слева, сорвавшись откуда-то, сталкивались между собой, подгребая под себя строение вокзала, перрон с провожающими людьми, наконец, Виолетту с ридикюлем и сумкой, беззащитную, одинокую...

И тогда Жунковская-старшая присела на скамью, заплакала...

Жунковский, шагая со мной по аллее бульвара, перебирал вслух приятное...

... А сейчас он проследовал в серое здание студии телевидения. Я остался ждать его во дворе.

Вместе с Мустафой.

Встретил я Мустафу сразу же, вступив во двор телецентра. Он стоял неподалеку от студийного фургона, разговаривая с водителем. Я окликнул ― юноша обернулся, увидев меня, обрадовался. Мы устроились под развесистым кленом. Узнав о цели нашего визита, о том, что Жунковский, только что проследовавший в здание студии, ― родной племянник той дамы, фотографию которой он, Мустафа, видел в квартире Рахманова, юноша смутился.

― Я знаю, ― произнес он нерешительно.

― Что они близкие родственники?

― Да нет, дядя Дауд. Я не о том.

― О чем, Миша?

― Дядя Саид говорил мне о ней, фотографию ее показывал, она работала здесь, ― сказал он, ― вместе с дядей Саидом. Мне рассказывали,

― Кто рассказывал?

― Люди... Оператор. Он хорошо знал их. О ней и дяде Саиде рассказывал.

― И что?

Мустафа заволновался, виновато и вопросительно взглянул на меня:

― Можно, дядя Дауд, не буду об этом говорить?

― Дело хозяйское.

Мы помолчали. Но пауза длилась недолго.

― Она была недостойна его, ― вдруг произнес Мустафа, взглянув смело мне в глаза.

― Кто она?

― Ну, она... артистка.

― Кого недостойна?

― Дяди Саида.

― Кто говорит об этом? Оператор?

― Да, оператор.

― А кто он, оператор?

― Он нормальный человек, дядя Дауд. Зря я... И нехорошо, что об этом говорю ― да?

― Продолжай, Миша.

― У меня горит здесь, ― Мустафа приложил ладонь к сердцу, ― вот и не сдержался. Обидно за дядю Саида.

― Ведь оператор мог и не понять.

― Если бы только оператор.

Мустафу позвали к машине, юноша что-то выяснял, вернулся, опустился на прежнее место.

― Простите, дядя Дауд, ― сказал он, скорее всего извиняясь за невольную отлучку.

― Нет, все правильно, ― ответил я, имея в виду тему нашей беседы.

Мустафа вынул из нагрудного кармана пачку "Опала", задымил.

― Нравится курить? ― поинтересовался я, забирая из карманчика его пачку.

― Извините, -~ Мустафа спохватился, стал тушить сигарету: я воспротивился, вернул пачку, оставив себе сигарету. Мустафа отныне был как-то скован; сделав по инерции короткую и робкую затяжку, он отнес окурок в урну.

― Знаете, ― в голосе Мустафы прозвучало удивление, смешанное с недоумением, ― говорят, дядя Саид пришел на телевидение из-за нее.

Вот как! То, о чем некогда доверительно рассказывал мне сам Рахманов, здесь не составляло тайны!

Мне приходилось бывать здесь. Телевидение изредка находило возможным сотрудничать со мной, и мне кажется, что я знаю телевизионную кухню "от" и "до". "От" ― это вахтерская будка, пропитанная пищевыми запахами ― помню, по ту сторону проходной, в тесной караулке, всегда что-то тушилось, варилось. Оттуда постоянно, раздражая обоняние, несло супными парами, жареным или квашеным. Об охранниках телецентра у меня сложилось впечатление, как о людях, озабоченных двумя вещами ― охраной и собственным желудком.

Казалось, что эти люди только и заняты тем, что варят, жарят, а в промежутке между обедами и завтраками охраняют территорию телецентра. В действительности, конечно, обстояло иначе. В действительности это были нормальные люди, правда, с обостренным чувством слуха и зрения, это люди, настроенные на бдительность. "От" ― это сравнительно небольшой двор, где метались в утреннее и предвечернее время пазики, газики, рафики и лихтвагены, собирая работников телевидения на съемки, на места предстоящих передач; это и лягушатник во дворе, и ажурная конструкция телевизионной вышки ― гордость горожан, и небольшой вестибюль с гардеробом и буфетом. "До" ― это АСК [7] АСК - аппаратно-студийный комплекс с монитором, режиссерским пультом, с десятками всяческих приспособлений, кнопок, световых сигналов, рычажков; это и сама студия ― огромный, по местным меркам, зал, обставленный осветительными приборами, рельсами, съемочной аппаратурой, зал, вскипающий во время репетиций от голосов и шумов и замирающий после передач. "До" ― и люди, с которыми приходилось общаться во время работы, ― режиссеры, редакторы, мужчины и женщины, каждый со своей ношей ума, амбиции, тщеславия, честолюбия, надежд, отведенных природой и воспитанием. "До" ― конечно, и история местного телевидения, его истоки.