Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ

Поэт на такой подвиг не способен — просто в силу специфики своей профессии. Очевидно, что должность поэта ставит человека вне нормальных социальных условий, он — существо уникальное, этим и интересен. Даже если он страдает, то страдает как-то по-особенному, не как прочие смертные. Собственно, этим и отличались все без исключения современники Маяковского, за это и претерпели от безжалостного режима. Они были обижены и оскорблены обществом, их исключительность была уязвлена. В награду за муки, их признали потомки — среди прочего им задним числом простили растерянность, страх, непоследовательность, неряшливую жизнь. Здесь властвует тот самый закон поэтического иммунитета, той привилегии, от которой Маяковский решил отказаться. «Что было для меня преимуществом, то, ради Христа, я почел тщетою», — говорит апостол Павел, и Маяковский поступил по его слову.

Ранний Маяковский очень много обещал — но совершенно не представлял себе, как эти абстрактные обещания выполнить. Понятно, что он всем хочет счастья, готов призреть сирых, обличает богатых — но положения вещей это не меняет, это лишь описывает его гордую душу поэта. Чуда не происходит. Чудо случилось, когда он от поэзии отказался.

В качестве декламатора громких речений он был наравне со своими современниками — но когда он от данных декламаций отказался, он выполнил свое предназначение — и сделался отступником в поэтическом цехе.

Ничего подобного он не смог бы совершить, если бы не революция. Именно революция наполнила его абстрактные пророчества («желаю, чтобы все!») конкретным волевым содержанием. Не умилительное сочувствие романтическим проституткам и клоунам — но обоснованная, обдуманная солидарность с пролетариатом, движущей силой истории. Не прекраснодушное желание общей любви — но тяжелая работа вместе со всеми. Когда он стал делать окна РОСТА, писать агитки и рекламу — он стал по-настоящему велик. Так он написал самые значительные свои вещи, в которых описал устройство идеального общества; это уже не поэзия — но строительство утопического социума. В этом он оказался равен не своим современникам-поэтам, но равен Томасу Мору и Кампанелле. Он сформулировал в стихах программу строительства мира более последовательную, нежели та, что содержится в призывах компартии. «Чтобы в мире без Россий, без Латвий — жить единым человечьим общежитьем», — эти строчки невозможно рассматривать как искусство, просто потому, что правда важнее искусства и философия жизни выше поэзии. Его наиболее последовательная поэма «Хорошо!» представляет план общественною строительства, от мелочей — до главного. Есть лишь одна поэма в русской поэзии такого же строительного масштаба, столь же претенциозная в описании устройства российского общества и роли человека в строительстве — это «Медный всадник» Пушкина. Очевидно, что безжалостная формула Пушкина и патетическая формула Маяковского во многом совпадают, следует сделать поправку на принципиальное различие понятий «Российская империя» и «Российская революция».

Сегодня сделалось модным рассуждать об империи, причем в умилительной интонации. Вчерашние демократы, которые бестрепетно нападали (когда им разрешили) на социалистический лагерь, заговорили о Российской империи почтительно и с пониманием. В ходе последних российских преобразований, когда прогрессивные военные одновременно стали капиталистами, монополизировав власть, промышленность и ресурсы, вспомнили о несомненном благе, которое несет империя. Либералы заговорили о реформах Петра, об императоре Августе, заговорили о прогрессивном насилии, о цивилизации, которая обучит варваров уму-разуму. Российская империя — это ведь, в сущности, такой прогрессивный центр, который борется с варварством окраин для их же пользы. Ну как не поддержать такое разумное начинание? Революция, бунт, коммунизм и прочие напасти — они цивилизаторами, разумеется, отвергаются. Революция рассматривается как ипостась варварства, она людей не жалеет, — а прогрессивные императоры если и убивают косное население, то для его же блага.

Пушкин и Маяковский — оба описывали строительство большого государства, и оба любили стройку. Можно даже предположить, что оба поэта были гуманны — в том смысле, что сочувствовали себе подобным, павшим на строительстве объекта.

И в том и в другом случае отдельный человек обречен — ради строительства общего большого здания. Однако разница все-таки есть — и принципиальная, поскольку российское здание, ради строительства которого гибнут единицы, поэты представляли различно. Пушкин констатирует как хронист: так произошло не случайно, так здесь нарочно устроено, что ради величия государственности — Россия жертвовала и будет жертвовать своим народом, каждым человеком в отдельности. Взамен этих досадных жертв — будет построено нечто такое величественное, что будет победительно красоваться на берегу Невы и даже, вероятно, в перспективе — воодушевит просвещенные умы на гуманитарные поступки. Да, сейчас пришлось Петру сделать так, он преобразователь и герой, он велик и ужасен, но миссия его, цель развития Империи — миссия прекрасна, и альтернативы этой дороге нет.

По отношению к Петру и идее прогрессивной империи — можно сегодня опознать служилого интеллигента. Благоговение перед петровскими реформами и личная благодарность царю — это то чувство, которое заменяет нашим западникам искомое чувство «глубокого удовлетворения» от социализма. Так уж устроен служилый интеллигент, что он кому-то, но должен пасть в ножки, а кому именно — подскажет очередное начальство. Как не благодарить! Партию за счастливое детство, Ельцина за разграбление страны, Сталина за индустриализацию, Горбачева за то, что угробил два поколения на строительстве демократии, или Петра — за то, что уполовинил население на строительстве абсолютизма, — ведь надобно же испытывать благодарность. А иначе не стали бы мы, интеллигенты, свободными личностями, не построй надежа-государь на костях наших крепостных предков манерный Петербург. Мы бы читать-писать не умели, не внедри он алфавита. Не сами собой мы, интеллигенты, произошли, а по державной воле царя-батюшки. И это совершенно справедливо.

Поскольку Маяковский служилым интеллигентом не был, то и чувства признательности за свою свободу — не питал.

Маяковский утверждает, что порядок может быть переломлен. В поэме «Хорошо!» тоже описано наводнение. Наводнения не избежать, стихия — это сама история, само время и его страсти; правда, Маяковский уже изображал не наводнение, но потоп. В этом потопе мы тонем — но тонем не как щепки державного леса. И если мы приносим себя в жертву — то по своей осознанной воле, потому что мы сами так хотам. Каждый должен принести жертву добровольно, миллионы Евгениев соединят свои воли, чтобы изменить ход российской истории, чтобы жить не ради государственности, но ради общего — равного для всех — счастья свободы. Такая страна, «где с пулей встань, с винтовкой ложись, где каплею льешься с массами», — такая страна величественна не своей архитектурой, не петропавловскими шпилями, не тем, что принимает послов всех стран. Страна величественна единением воль, общей судьбой для всех, общим понятием блага, равенством, «с такой землею пойдешь на жизнь, на труд, на праздник и на смерть».