Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ

А со стороны на это смотрели политики, решавшие, каким быть миру, и политики наблюдали две формы еврейского энтузиазма, прикидывали, какая из них удобнее в конкретной работе.

С предельной простотой проблему изложил Уинстон Черчилль в статье «Сионизм против большевизма», опубликованной в 1920 году. Черчилль относился к евреям как к разрушительной силе, которую следует правильно направить, и рассматривал проблемный народ с ответственностью ученого. Евреев он делил на три категории: 1) евреи, которые ведут себя как лояльные граждане тех стран, где проживают; 2) евреи, которые хотят восстановить свою собственную страну; 3) «евреи-террористы» (актуальное определение, не так ли?), собирающиеся менять мировой порядок Черчилль противопоставил сионистского лидера Вейцмана и коммуниста Троцкого, и в позиции Вейцмана, разумеется, он видел меньше опасности по отношению к существующему мировому порядку. Впрочем, наличие в одном и том же народе двух противоположных тенденций благородного британца отвращало: «Нигде больше двойственность человеческой природы не проявляется с большей силой и более ужасным образом». Был ли Черчилль антисемитом — решать читателю. Скорее всего он даже не отвлекался на такие чувства. Есть задача: продлить состояние господства англоязычных народов — и задачу надо решать.

Первая мировая война прошла с лозунгом, выброшенным Лениным: «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую» — и завершилась чередой революций, опасными социальными прожектами, кризисом колониальной системы. С тех пор мир выработал противоядие от гражданской войны, нашел на нее ответ. Требуется повернуть процесс вспять и использовать энергию братоубийства не для социальных перемен, но для построения империй. Субстанция гражданской войны в Палестине — хороший материал для строительства.

Разумеется, такой логикой — колониальной, империалистической логикой — напитался и сионизм за период от Первой до Второй войны. Если всем можно колонизировать всех, то почему евреям нельзя колонизировать Палестину и палестинцев? Журналист Жаботинский (оказавшийся в Египте в качестве военного корреспондента московских газет, а затем ставший лидером сионистского движения) любопытствовал: «Отчего никому в голову не придет просить английское меньшинство отказаться от власти в Египте? В Индии двести миллионов индусов, но у власти англичане. В Алжире пять миллионов арабов и пятьсот тысяч французов. Отчего же, когда евреи требуют управления, это считают несправедливым на основании того, что их всего сто тысяч человек?»

Любопытно, что выражено намерение управлять населением, лишь недавно освободившимся от ига Оттоманской империи, управлять людьми, столь же униженными нуждой, как и сам Жаботинский. Действительно, отчего нельзя ими управлять? Оттого, вероятно, что униженным и оскорбленным негоже колонизировать других униженных и оскорбленных. Оттого, что не подобает одной жертве искать способы возвыситься за счет другой жертвы. Народ, в генетической памяти которого есть представление о том, что такое бездомность, — не может лишать жилища другой народ. Конечно, двойная мораль в отношении соплеменников и чужих присуща всякой нации, но, как правило, двойную мораль не объявляют Промыслом Божьим. Если же пораженные в правах ищут выход ценой унижения таких же, как и они, парий — последствия будут разрушительными прежде всего в моральном отношении. Невозможно использовать слово Холокост как аргумент защиты, когда ты лишаешь жизни себе подобных: от неверного использования слово скоро утратит смысл.

Противопоставить вышеуказанной концепции можно было интернациональную солидарность — солидарность угнетенных, например. Скажем, какой- нибудь Лейба Бронштейн (он же Лев Троцкий) вышел бы к палестинским братьям с прокламацией, и совместными усилиями они бы испортили бизнес Petroleum Development Ltd. Но уж так была построена социальная и политическая стратегия в данном месте карты, что солидарность оказалась не в чести. На Дальнем Востоке и в Латинской Америке, в Африке и Европе — повсюду были основания бояться прихода социализма. Но только не в Святой Земле — здесь религиозные и национальные распри дух социализма вывели начисто. Да, возник арабский интернационал, и он — во всяком случае, риторически — использует левую аргументацию, клеймит империализм; да общественное устройство Израиля порой именуют социалистическим. Однако и то и другое от идей пролетарского интернационала безмерно далеко и, что важнее, не порывает с общей мировой тенденцией, но придает ей необходимую динамику. Это своеобразный стимул развития — мир бесконечно решает нерешаемый вопрос и утверждается в своей правоте.

Возникновение Израиля на том месте, где он был разрушен легионами Тита, — величайшее событие истории еврейского народа. Но как-то так случилось, что это событие и война с сопредельными филистимлянами способствовали не столько торжеству Завета, сколько легионам нового Тита, владеющего картой сегодня.

Есть вещи, о которых договориться нельзя, — они неразрешимы раз и навсегда; решить ближневосточный вопрос можно лишь при наличии взаимной любви народов, а религиозные доктрины воюющих сторон этого вещества (любовь) не признают. Хуже того, наблюдатели убеждают противные стороны в том, что те в братоубийстве своем выполняют историческую миссию. Вот сегодня уже говорят, что Израиль — форпост иудео-христианской цивилизации. Позволительно спросить: это какой такой цивилизации? Уж не той ли, что изгоняла из Испании мавров и евреев одновременно? Отчего же теперь иудеи должны воевать с маврами ради христианской цивилизации, как это устроилось?

Политология — занятие скверное: гадаешь, кому выгодна война, а за словами — живые люди, это не абстракция. Вступит ли в войну Сирия? Как себя поведет Ирак? Что сделает прогрессивная империя с персами? Просматривается ли карта будущего Ближнего Востока? Какова в этом честолюбивом кошмаре роль Израиля — вполне ли соответствует проекту Теодора Герцля? У Израиля нет выбора — логика его особой, обособленной от внешнего мира истории требует воевать. Если оказывается, что войной он помогает планам иной, внешней по отношению к себе истории, — есть ли в этом вина? Что если утопический проект Эрец Исраэль вписан в иной проект, более прагматичный, более жестокий? В какой мере израильский патриотизм соответствует планам большого мира?

Израиль ведет себя так, как должен: истово, фанатично, страстно. Народу Книги, гордому и жестоковыйному, не впервой жертвовать собой и другими. Но что если жертвы этого народа, даже страшные жертвы Холокоста, о которых скорбит человечество, которые стали символом, — что если даже и они были использованы как строительный материал?