Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ

В мире, который столько лет смаковал иронию, называя ее — позицией, оправдывал отсутствие утверждения, называя это — концептуализмом, в этом мире появилась та политика, которая эти принципы довела до реального воплощения. «Мы не хотим бомбить, мы за мир, но убивать в интересах абстрактной свободы надо». Разве это недостойно выставки в Музее современного искусства? Искусство, из которого были изъяты сострадание и ответственность как конструктивные начала, не соответствующие идеалам деконструктивизма, породили политиков, которым эти качества несвойственны. Где вы сегодня найдете лидера, употребляющего всерьез слово «мораль»? Но ведь это мы сами, потребители и создатели аморального искусства, вызвали к жизни политику постмодерна. Вы хотели деконструкции — извольте! Теперь ее будет в избытке.

Не стоит сетовать на бомбежки — посмотрите на картины у себя в гостиной. Мы ведь никогда не хотели, чтобы они теребили совесть, не правда ли? Посмотрите на дома моды и галереи современного искусства. Не стоит переживать сегодня из-за войны: вы разбомбили Ирак давным-давно — когда ходили на выставки Сая Твобли и Энди Ворхола.

В войне много привлекательного. Война в не меньшей степени, чем мир, является состоянием, удобным обществу. Какой-то части населения, скажем, женщинам и старикам, война менее удобна, но значительной части мужчин: предпринимателям, спекулянтам, политикам, солдатам, полководцам, президентам — война удобнее. Какому-то сектору экономики удобнее мир, но никак не меньшему сектору — удобнее война. Война выполняет массу практических функций — от налаживания производства и предоставления рабочих мест до социальной стабилизации и регулирования демографии. Война предоставляет новые рынки и дешевую рабочую силу, помогает избавиться от ненужной продукции и приобрести необходимую. Если во время войны и гибнут люди, то на момент ее окончания приходится пик демографического роста. Война в известном смысле есть процесс омоложения общества. Страшно произнести, но до сих пор было именно так Старое общество, словно змея, меняет кожу, а если в старой коже и остаются тысячи и миллионы убитых, так это просто клетки, которыми организм жертвует для омоложения. Можно утешать себя тем, что обрушившись на Ирак и перебив некоторое количество ни в чем не виноватых людей, Запад поможет развитию иракского общества — и безусловно оздоровит свое.

Помимо этого, война является методом управления. В большей степени, чем противное государство, объектом войны является собственное. Война есть самое надежное средство для укрепления закона и порядка. Большинство императоров и президентов начинали войны во избежание конфузов и осложнений в собственном отечестве. Николай II, устав от волнений внутри государства, начал «маленькую победоносную» (выражение Плеве) войну с Японией. Луи-Наполеон открывал прусскую кампанию для решения внутренних проблем, а не внешних. Так поступал Агамемнон, оставляя в своем собственном доме полную неразбериху с Эгисфом, Клитемнестрой и нервными детьми, чтобы прославиться в чужих странах. Так поступал и Саддам Хусейн, вторгаясь в Кувейт. Так делал Ельцин, начиная войну в Чечне. Так поступал Клинтон, бомбя Судан и Ирак во время Уайтуотерского процесса. Так что можно радоваться тому, что внутренние кризисы западных обществ будут преодолены. Вот еще убьем полмиллиона иракцев для их вящей свободы — и наступит счастье. Впрочем, случай с Агамемноном показывает и другие варианты развития событий.

Помимо этого, существует объективный процесс роста общества, который требует адекватного внешнего выражения. Бонапарту тесно внутри Франции, Ксерксу — внутри Персии, Сталину внутри России: общество набрало столько внутренней энергии, что требуется дать ей выход. Энергия эта, если можно так выразиться, воспитующего, назидательного характера, наподобие той, которой обладают учительницы начальной школы. Многому научить они не должны и не сумели бы — но преподают то немногое, что безусловно необходимо. Вопрос в том, что когда обладающий немногими знаниями полагает их безусловно необходимыми для остальных людей, не всегда можно быть уверенным, что речь идет об алфавите. Так подросток, выйдя из ребяческого возраста, чувствует себя готовым учить других. Поскольку большое государство — не подросток и нельзя рекомендовать ему заняться боксом вместо того, чтобы драться во дворе, войны неизбежны. Но такие войны — свидетельство развития, и нельзя этому не умиляться. Можно, разумеется, отметить, что развитие такого рода (перманентная ли революция, финансовый ли капитализм, либеральная ли демократия) носит экстенсивный характер, что такое развитие свидетельствует об известной неполноценности общества. Экстенсивное развитие, имперская политика — вещи недолговечные, как бы ни умилялись сегодняшние демократы на империю. Но поди скажи такое здоровому, самоуверенному бугаю, обуянному свободолюбием. Когда Ахилл возмужал, он отбросил предметы праздной роскоши — и потянулся к оружию. А книга была бы этому головорезу ни к чему.

Помимо сказанного выше, война — катализатор этических ресурсов. На войне человек проявляет свойства, невостребованные мирным временем: храбрость, волю, жертвенность. Конечно, пожарные проявляют храбрость на пожаре, бизнесмен выказывает волю, продавая негодный товар, домашние хозяйки демонстрируют жертвенность, прощая мужьям измены. Но это довольно низкий процент использования заложенного в человечестве героизма. Редкому менеджеру среднего звена придет в голову отдать жизнь за топ-менеджера, а отдать жизнь за командира — явление на войне обычное. Герои делаются примером для нации, нормативы поведения в обществе становятся выше. Можно ожидать, что резня мирного населения пополнит пантеон героев и обогатит парковую скульптуру. Скульптурные ансамбли греческих храмов были бы невозможны без Троянской войны. Можно, конечно, сказать, что военная героика никогда не давала примеров высокого гуманистического искусства, а только лишь манипулятивного и декоративного. Ничто из созданного в мировой культуре (за исключением эпоса, разумеется, который не знает морали) не прославляет войну — но становится сколь-нибудь значимым, лишь ее отвергая. Можно было бы сказать, что колоссы Третьего рейха, сталинские монументы и современный американский кинематограф — это крайняя, оскорбительная пошлость. Общественная этика, гальванизируемая угрозой и войной, — она не вполне этика, или, точнее сказать, это некая служебная этика, что, согласитесь, звучит нелепо. Как сказал великий гордец Унамуно, обращаясь к Франко: «Vensen no se convenser», победить — не значит убедить. Но разве потребна эта христианская мораль античному герою? Ахилл бы рассмеялся, скажи мы ему, что его образ, воспетый Гомером и Гегелем, сегодня вызывает отвращение.