Джонатан Коу - Невероятная частная жизнь Максвелла Сима

Скажете, в устах двадцатидвухлетнего человека такие слова звучат высокопарно. Зато очень в духе Роджера.

— Я давно знал, что биржа — жуткое место, — продолжил он. — Но я также замечал, что люди, работающие на бирже, хотя все они поголовно — ужасные зануды, никогда не нуждаются в деньгах. Конечно, многие из них унаследовали денежки от мамочки с папочкой. Большинство брокеров заканчивали Итон — и половина джобберов тоже, — а нам известно, что такого сорта образование недешево. Тем не менее они делают вид, что в их мир двери открыты для всех, включая выпускников государственных школ вроде меня, и я предположил, что если вникнуть в то, каким образом большие объемы наличности меняют хозяев, то и мне в итоге кое-что перепадет. Но видимо, я был наивен. А в придачу у меня к этому бизнесу душа не лежит. Я не люблю деньги с такой страстью, чтобы всю жизнь думать только о них. Вот что отличает меня от Криспина.

Криспином Ламбертом звали джоббера, к которому был приставлен Роджер (или, как предпочитал выражаться мой друг, «с которым он сотрудничал»).

— Ты с ним ладишь? — спросил я.

— О, вполне. Со скидкой на гнилые стандарты межчеловеческих контактов, царящие на бирже, Криспин — приличный малый. И все же он — типичный продукт системы. С виду Криспин — само обаяние. При первом знакомстве создается впечатление, что на свете нет парня дружелюбнее. Но под этой маской таится фундаментальная безжалостность. Ничто он так не любит, как деньги, и он жаждет денег, и употребит все средства, имеющиеся в его распоряжении, чтобы добыть их. Вот что я имею в виду, когда называю этих людей беспросветными занудами. Для меня деньги — средство для достижения цели. Я бы потратил их на путешествия — повидать мир, попутно ни в чем себе не отказывая. Покупал бы лучшие места в опере. Обзавелся бы парочкой Пикассо. Но для Криспина и ему подобных деньги и есть цель. На большее их воображения не хватает. Что ж, прошу прощения, но, по-моему, это чересчур скучное мировоззрение. Мелкое. Поверхностное. Никчемное. Ну скажи на милость, что творится в головах у этих людей? Где их духовная жизнь?

— Разве у него нет каких-нибудь… любимых занятий? Хобби, увлечений?

— Он помешан на лошадях, — признался Роджер. — Изучил эту область досконально. Знает, как зовут любого тренера в любой конюшне страны. Но я сомневаюсь, что это доставляет ему удовольствие. Он лишь делает ставки с целью выиграть. И, как видишь, все опять сводится к деньгам.

Случилось так, что спустя месяца полтора я лично познакомился с Криспином Ламбертом; к тому времени в моих отношениях с Роджером произошли едва заметные, однако настораживающие сдвиги. Во-первых, я на себе испытал, как Роджер умело — и, судя по всему, с наслаждением — создает неловкие ситуации. Мы отправились в Стоктон-на-Тизе смотреть постановку «Тита Андроника» — актеры играли в современной одежде и не на сцене, а в офисах районного муниципалитета. Это новаторство было встречено прессой с изрядной долей одобрения, но Роджер презрительно кривился. Через двадцать минут после начала представления он встал и объявил во весь голос:

— Сдается, леди и джентльмены, бездарная деревенщина вздумала надуть нас. Эти кретины валяют величайшего драматурга в навозе, и я не намерен терпеть долее это безобразие. Любой, кто присоединится к моему немедленному исходу в ближайший паб, станет моим гостем. Идем, Гарольд.

По случаю посещения театра Роджер был одет в свою излюбленную черную накидку на шелковой подкладке. Эффектным и решительным жестом закинув полу накидки на плечо, он зашагал по ногам зрителей, волоча меня за собой, и, пока мы, спотыкаясь, пробирались к выходу, все (включая актеров) взирали на нас с удивлением и возмущением. Для меня, склонного проявлять смиренность и стушевываться независимо от обстоятельств, это стало тяжким испытанием. Мои щеки пылали при мысли о том, что сотни пар глаз устремлены на нас с Роджером, тогда как мой приятель явно смаковал момент. Оказаться в центре внимания — вот что он любил больше всего на свете. Позже, когда мы сидели в пабе, он от души веселился:

— Кто-то должен был сказать этим идиотам правду. Все прочие таращились на сцену, как стадо загипнотизированных баранов. — Заметив наконец, что я расстроен и смущен происшедшим, он принялся ругать меня за робость: — Гарольд, тебе недостает силы духа. Ты слишком запуган всяческими запретами и до смерти боишься не только высказать собственное мнение, но даже сформулировать оное. Такие, как ты, согласятся на что угодно, лишь бы сохранить status quo. Боюсь, ты никогда ничего не добьешься в жизни — не с твоим характером.

Это предсказание звучало потом не раз. Снова я услышал его, когда сдуру показал Роджеру свои стихи; за моим самонадеянным поступком последовал крайне тягостный вечер — первый вечер с Роджером, когда я искренне ненавидел моего друга и желал ему погибели. Как обычно, мы сидели в пабе «Восход солнца». Роджер уже полчаса читал мне лекцию о языческих ритуалах древних британцев (еще один пласт знаний, привлекший его переменчивый, юркий ум), ни словом не упомянув заветную рукопись, которую двумя днями ранее я вручил ему в большом чистом конверте. Когда в его монологе наступил короткий антракт, я почувствовал, что мое терпение иссякло и я сейчас тресну от любопытства.

— Ты прочел их? — выпалил я.

Он ответил не сразу: покачивая стакан в руке, он смотрел, как плещется джин.

— О да… Да, я их честно прочел. — Роджер снова умолк.

Пауза, казалось, длилась вечно.

— Ну? Что ты думаешь?

— Я думаю… думаю, что будет лучше, если я вообще ничего не скажу.

— Ясно, — пробормотал я, хотя никакой ясности не ощущал. Напротив, меня жгла обида. — Может, выскажешь критические замечания?

— Ох, Гарольд, какой смысл? — Роджер тяжело вздохнул. — Проблема в том, что поэзии нет в тебе. В твоей душе. Душа поэта соткана из воздуха, она парит в поднебесье. А ты смотришь в землю. Ты — земляной человек.

Он смотрел на меня почти сочувственно и даже сжал мою руку. Это был необычайный момент: наш первый физический контакт (а ведь мы общались уже не один месяц!). Меня подбросило на месте, на миг я испытал восторг и легкое пощипывание во всем теле, словно наконец замкнули электрический контур. И одновременно я чувствовал неодолимое отвращение к Роджеру. Ярость, вызванная его неприятием и откровенным презрением к моим попыткам слагать стихи, была настолько сильна, что я не мог говорить и через секунду резко отдернул руку.

— Пойду принесу еще выпить, — сказал Роджер, поднимаясь на ноги. И я готов поклясться, что в его глазах мелькнуло некое подобие демонической усмешки, когда, обернувшись через плечо, он небрежно спросил: — Тебе повторить?