Аллен Курцвейл - Шкатулка воспоминаний

Никаких мостовых в Лангедоке, конечно, не оказалось. Не оказалось и тенистых аллей. Клод пал жертвой хозяйского преувеличения и невыносимой южной жары. Действительно, можно было видеть, как пары поднимаются с полей (на самом деле не с полей, а с аморфных болот, в которых тонуло все имение). «Имение» – тоже громко сказано. В болоте погряз небольшой домик, а его владелец валялся в постели с приступом болотной лихорадки. Все, что Клод смог услышать через дверь в спальню, так это стук его зубов. Слуга, которому доверяли каждое утро выносить горшок ярко-желтых испражнений больного, не смог объяснить вопиющего несоответствия между описанным и реальным положением вещей.

Клоду показали бедно обставленную комнату – кровать с резными ножками, такая же скамья, треснутый кувшин на столе и железную кружку, покрытую толстым слоем чего-то зеленого, – за все предстояло заплатить, как с уверенностью заявил слуга, крупную сумму денег. Клод принял условия. Ведь ничего другого ему просто не оставалось. На следующее утро он направился к болоту, надеясь превратить испарения южной трясины в сладкие звуки.

Клод храбро рассекал зловонную грязь в течение нескольких дней. Он руками рвал тростник до тех пор, пока не смастерил что-то вроде рукавицы с закрепленными на концах листьями. Но на болоте встречались и другие напасти. Пиявки впивались в тело, и юноше приходилось долгими вечерами прикладывать к ногам соль и жир.

Когда различные сорта тростника были собраны, Клод выложил их на подоконник и на черепицу неподалеку от имения. Вымочив одни стебли и засушив другие, изобретатель начал экспериментировать. В один из влажных жарких полудней Клод, вдоволь накупавшийся в грязи, с ногами, опухшими от пиявок, и карманом, выпотрошенным слугой, вдруг осознал, что секреты Arundo donax не открылись ему. Он выбросил в окно стебель и долго смотрел, как тот уплывает вдаль. «А за ним отправились и мои надежды, – писал Клод в послании аббату, где сообщал, что возвращается в Париж. – Я не смог добиться воспроизведения ни одного нужного мне звука».

Через девять дней, проведенных в печали, Клод оказался в Париже. Он приехал на обычной коляске, чтобы сэкономить деньги. Хотя ему и удалось убраться подальше от болота, Клод чувствовал, что после встречи со своими друзьями и дочкой он попал в иную – духовную трясину. Затраты на путешествие – а слово «затраты» здесь можно понимать по-разному – привели его в полнейшее уныние. Клоду с трудом удавалось сидеть за рабочим столом, вместо этого он проводил долгие часы в успокаивающей прохладе церкви Святого Севериана. Но и этому вскоре пришел конец – мехи органа начали свистеть. Звук напоминал Клоду о его собственных неудачах. Вернувшись на чердак, он написал: «Считается, что музыка – эффективное средство против меланхолии. К сожалению, не в моем случае. Я должен искать другое снадобье». Клод целыми днями разглядывал коллекцию мавристов-бенедиктинцев. Как и Бушеру, ему становилось легче от вида заспиртованных бабочек и ярких камней, хотя он в полной мере разделял мнение Пьеро – все особи похожи на валики с ножками. «А вот тот скат напоминает мне большую лепешку с хвостиком!» – говорил журналист.

Клод беспощадно листал свою тетрадь, надеясь, что секреты звуков, спрятанные среди птичьего пения и размышлений об эффективности слюны, вдруг откроются сами по себе. Они не открылись. Какое-то время записки были способны удовлетворить потребности юноши. Но вскоре от таких проявлений слабости не осталось и следа. Мысли прыгали по страницам, вылезали на поля, теснились на крошечных обрывках бумаги – и все же отказывались сливаться воедино. Они были просто заметками, и более ничем.

Плюмо сочувствовал другу.

– У меня та же самая проблема с романом! – говорил он.

Только Клод не хотел такой параллели. Он попросил, чтобы его оставили в покое.

– Я не могу добиться контроля над собственными мыслями. Они вертятся в голове как сумасшедшие!

– И не пытайся, – отвечал аббат. – Откровение не может родиться из отбросов, подобно навозной мухе. Оно является на свет как результат страстного совокупления противоборствующих мыслей, смешения таких идей и материалов, каковые не принято смешивать.

Клод вздохнул.

Аббат продолжал:

– Глоток тревоги, щепотка удивления и целая бочка упорства – вот рецепт хорошего изобретения.

– Я обманывал сам себя!

– Разве? Вера, даже если она неправедна, укажет тебе путь к откровению. Для этого необходим своего рода самообман. Без него тебе не удастся создать ничего, достойного внимания. В этом весь парадокс: истина может родиться лишь из самообмана. Или, другими словами, чем больше расстояние, тем меньше сила. А без силы ты не приблизишься к истине.

Клод разозлился:

– Ну все! Хватит с меня твоих туманных речей!!! Они тревожили меня в детстве. Тревожат и сейчас.

Аббат знал, что не в состоянии помочь чем-то еще, а потому удалился к себе. Он устроился в особом кресле, которое Клод смастерил специально для своего учителя – в сиденье помещались книги, свитки, поднос для лекарств, свечка и складной стульчик. Кресло соединялось с проводами, управляющими целой веревочно-зеркальной системой. Проще говоря, аббат мог писать в свитках и следить за работой ученика одновременно. (Голосовая связь осуществлялась очень просто – путем громких выкриков в окно.) Аббат наблюдал, как Клод в отчаянии склонился над тетрадью. Оже посылал возгласы одобрения на чердак, но они оставались незамеченными. Тем временем Агнес перенесли в другое место, потому что ее отец был расстроен. Плач девочки мешал ему. Новый бочонок (емкостью в шестнадцать галлонов) висел в квартире кормилицы, потому как Агнес выросла из старого.

На Клода было страшно смотреть. Он часами ерзал на стуле, приподнимая сначала одну ягодицу, потом другую, почесывая голову, дергая себя за волосы и обматывая пряди вокруг пальца. Он тер взмокшую подмышку и нюхал руку. (Однажды Клод экспериментировал с жиром овцы, накладывая его на тростник, однако это все же не объясняет столь странное поведение.) Он страдал глазными болями, несколькими разновидностями нервного тика, его ягодицы покрылись волдырями. Он ковырялся в носу, в ушах и соскребал ногтями налет, покрывший зубы. Теперь он гримасничал и сжимал яички, даже когда не лежал в постели.

Вскоре Клод перестал выбираться с чердака, волнуясь, что может однажды уйти и не вернуться. Близость к работе, думал он, есть единственный способ не бросить ее. Регулярно он поднимал корзину, свисающую из окна – Маргарита наполняла ее едой из ресторанчика мадам В., – и ел, пребывая в состоянии полной безысходности. Однажды в течение двадцати четырех часов он только и делал, что крутил игрушку Транше. Акробаты, слегка замедляющие ход, но никогда не стоящие на месте, завораживали юношу.