Хорхе Семпрун - Нечаев вернулся

— Ну хорошо. Вот я в Асконе. Что потом?

— А потом я в Париже — не забудь: у меня есть газета! — я делаю все, разумеется с твоей помощью, чтобы сорвать их операцию и подготовить твое возвращение в родное стойло… И мне совершенно необходимо поведать твоего отчима. Он тут будет как нельзя кстати.

Даниель осушил второй стакан.

— Какое милое словцо: стойло! — с яростью процедил он. — Хочешь напомнить мне, что я всего лишь сивый мерин?

Жюльен не ответил. Просто положил ладонь на локоть Даниеля.

Тут по вполне очевидной цепи ассоциаций Даниель вспомнил о Хансе-Иоахиме Кляйне, о свидетельских показаниях в его книге «Смерть по найму» и в книге Кон-Бендита «Революция, мы так ее любили!»

— В той книжонке Дани, Жюльен, твои воспоминания очень хороши. Потрясающий текст… О той барселонской истории…

Да, действительно, о том сентябрьском дне 1977-го…

Тогда рано утром Жюльен Сергэ вышел прогуляться в парк Гуэль, разбитый на холме, с которого виден весь город. Он любил этот изваянный из камня лес с роскошью его цветных мозаик, покрывавших стены, словно тропический мох, эти бредовые растительные джунгли, пригрезившиеся Гауди [48] Антонио Гауди (1852–1926) — великий испанский архитектор, создатель нового архитектурного стиля, парк Гуэль в Барселоне — одно из сто самых известных творений. и застывшие в мраморе и граните. Ему нравился этот пейзаж покорной человеку урбанистической Аркадии, прирученный цивилизацией и долгими годами вежливого людского сожительства, возвышающийся над городом, выпроставшимся из своих пределов, разбившим все рациональные и физические препоны градостроительства конца прошлого века, неодолимо расползающимся по округе, словно девственный лес с берегов Амазонки.

В тот день стояла хорошая погода; яркое сентябрьское солнце тихо колебало волны влажного морского воздуха над домами.

Когда Жюльен уже спускался к выходу из парка, он повстречал на центральной эспланаде стайку юношей и девушек. Девушки были «в цвету», а точнее, в джинсах и безрукавках с глубоким вырезом. Тоненькие, грациозные, слегка развязные, они улещали молодых людей, которые шли с ними, перебегая от одного к другому, нежно чмокая или притворно задирая своих приятелей. Все они говорили на некоем подобии каталанского с певучими интонациями испанского Юга. Скорее всего, дети рабочих, переехавших из Андалусии, Эстремадуры или Мурсии.

Когда он проходил мимо, одна из совсем юных девиц выкрикнула в его сторону что-то приветственное. Он ответил ей радостным жестом.

Чуть позже на узких крутых улочках, спускавшихся с холма Пунксет, Жюльен застыл перед надписью, сделанной большими жирными буквами на белой стене: «Las barricadas cierran las calles pero abren las perspectivas». Она была подписана заглавным «А» в кружке — эмблемой освободительного движения.

«Баррикады перекрывают улицы, но открывают новые перспективы» — в нескольких словах выражено все, что принесла почти вековая традиция, отжато до емкости эпитафии и отшлифовано до благородного звучания лебединой песни.

— Ты ведь, конечно, помнишь Огюста Бланки? — спросил Жюльен той ночью Даниеля Лорансона. — Его брошюру «О подготовке к вооруженной борьбе», датированную 1869 годом, заметь, тем самым, когда Сергей Геннадиевич Нечаев прибыл в Швейцарию и очаровал там всех, начиная с Бакунина, который положительно втюрился в этого юного фанатика? А кроме всего прочего, Нечаев действовал в русле традиции бланкизма: конспирация, тайные общества, восстания; в той книжонке Бланки баррикада рисуется неким храмом в центре революционного миропорядка. Он расписывает ее конструкцию с такой же тщательностью, с какой маркиз де Сад рисует эротические позы героинь! «Общий объем баррикады и ее контргарда составляет 144 кубических метра, что дает при 64 мостовых камнях на кубический метр общее количество в 9186 штук; на мостовой такое количество камней обычно уложено в 192 ряда по четыре на двенадцать или по 48 штук в ряд. Эти 192 ряда протягиваются в длину на 48 метров. Таким образом, мостовая должна быть разобрана на протяжении 48 метров, чтобы дать достаточно материала для полного завершения баррикады». С ума сойти можно. Испанские анархисты, даже если они не читали их заклятого врага Фридриха Энгельса, его предисловие 1895 года к Марксовой «Классовой борьбе во Франции», где он возвещает о закате тактики баррикад и вооруженной борьбы как способа захвата власти пролетариатом, так вот, эти анархисты прекрасно знают по собственному опыту боев в Испании, каковой в двадцатом столетии не так уж и беден, что с баррикадами надо кончать. В июле 1936-го в Барселоне они уже применяли мобильные отряды, а к баррикадам пришлось прибегнуть как раз войскам, поднятым изменниками-генералами и вынужденным отсиживаться за завалами в собственных казармах. В том же воззвании на стене, о котором я вспоминал, слово «баррикада» — метафора, которая кажется мне нестерпимо красивой, несмотря на всю ее фальшь. Как фальшивое может быть прекрасным — это уже другой вопрос. Он скорее Платона касается, нежели Бланки, не так ли?

— Спросим у Зильберберга, — примирительно пробубнил Даниель Лорансон. — В чем в чем, а в Платоне он дока.

— Наш Эли дока во всем: и в Платоне, и в остальном!

А то сентябрьское утро 1977 года, продолжал вспоминать Сергэ, совпало с «Диадой», праздником Каталонии, днем провозглашения ее национальной автономии. Сотни тысяч людей прошли колоннами по улицам Барселоны. Жюльен долго шел вместе с толпой, разделяя со всеми общую радость победы без баррикад, уверенность в будущем без катаклизмов. Слушал их песни, скандируемые лозунги, выкрики, смех. Он смотрел на лица, позволяя этой человеческой реке нести себя, отдавшись прокатывавшимся по ней приливным волнам радостного энтузиазма.

— Весь наш политический опыт, старина Нечаев, — убеждено говорил он Лорансону, — вся идеологическая структура нашего видения мира основаны на радикальной критике демократии, к которой всегда прилепляют определение «формальная». Или «буржуазная». Суть ленинистской стратегии — в одном этом, и не более, ее теоретиков волнует только то, как лучше разрушить представительную демократию. Все остальное — только маневрирование, временные отступления, военные хитрости и дымовые завесы, когда общее сражение переходит в стадию мелких позиционных стычек. Конечно, в компартиях всегда есть течение, принимающее всерьез фразы о тактическом отступлении и пытающееся вывести из них какую-никакую демократическую стратегию. Но эти движения обновленцев всегда в конечном счете душит само партийное руководство. В славное времечко Сталина и Мао их периодически попросту истребляли, делая козлами отпущения при очередной смене курса. Недавние отступления от ленинизма в западных партиях свидетельствуют не о том, что там взялись за ум, а только об их упадке и отходе самого рабочего класса развитых демократических стран от этого вероучения. Впрочем, все это отнюдь не улучшает их положения: с тех пор как перспективы социализма перестали зависеть от национальных движений, а связываются исключительно с советской мощью, местные партии потеряли какой-либо шанс влиять на деятельность своих парламентов… Теперь, когда нет Коминтерна, только КГБ остался посредником между СССР и революционными движениями… И именно здесь мы снова упираемся в проблему терроризма…