Хавьер Серкас - В чреве кита

Еще не прошло и полутора лет, а казалось, целая вечность миновала с того августовского вечера, когда я снова увидел Клаудию Паредес и опять влюбился в нее. Или, по крайней мере, именно так я считал в тот момент и часто думал потом: что я опять влюбился в Клаудию, как только снова увидел ее, и поэтому было невозможно избежать всех последующих событий, явившихся результатом этой встречи и приключившихся за те полтора года, что полностью и, видимо, навсегда изменили мою жизнь. Иногда мне кажется, что событий за этот срок произошло больше, чем за предыдущие тридцать шесть прожитых мной лет. Но стоит лишь немного поразмыслить, как становится очевидным, что уверенность в неизбежности всего случившегося все это время служила лишь более или менее действенным противоядием от угрызений совести и чувства вины, а также, наверное, от тоски и желания, и была явной и весьма обычной формой защиты, поскольку не соответствовала действительности: на самом деле всего можно было избежать, ничто не обязано было происходить так, как произошло, а если все произошло именно так, то лишь потому, что кто-то этого захотел и не помешал произойти, и этот кто-то — я сам, отсюда и угрызения совести, и чувство вины, а порой тоска и желание. В противном случае неправда даже то, что я опять влюбился в Клаудию, как только снова увидел ее: удивительным образом, к счастью это или к несчастью, в моей памяти хранятся очень четкие воспоминания о тех днях, но тем не менее сам момент встречи с Клаудией подернут дымкой. Единственное, в чем я совершенно уверен, так это что в тот вечер, едва я заговорил с ней у входа в кинотеатр «Касабланка» или немного спустя, на террасе «Гольфа», где мы пили пиво на закате, мной завладело настроение, которому я затруднился бы дать определение, в равных пропорциях в нем сочетались своего рода слабость, оцепенение, беззащитность, — то было давно забытое состояние души, молниеносно вернувшее меня в ту пору юности, когда я был влюблен в Клаудию.

Еще не прошло и полутора лет, а казалось, миновала целая вечность, и, вероятно, именно поэтому я, наконец, отважился рассказать о тех днях, сыгравших решающую роль в моей судьбе, словно расстояние более отчетливо позволяет увидеть застывшую вязь событий и дает возможность оценить их, но и это представляется крайне сомнительным, скорее можно было бы сказать, что все происходит наоборот. В любом случае, если я сейчас собираюсь поведать эту историю, то делаю это не потому, что лелею глупую надежду, будто кто-то сможет извлечь из нее уроки (поскольку рассказ о чьей-то жизни или об эпизоде чьей-то жизни никогда не должен содержать никаких уроков, хотя в ряде случаев многому можно было бы поучиться), и не для того я это делаю, чтобы заполнить долгие часы досуга, ибо мне хорошо известны другие способы проводить время, к тому же писательское ремесло никогда не казалось мне развлечением, и ошибется тот, кто подумает, будто я не устоял перед тщеславным искушением оказаться главным действующим лицом дешевого посредственного романа. Возможно, наименее неточно или наиболее справедливо было бы сказать, что я, в конце концов, решился поведать эту историю в силу своего рода настоятельной необходимости, носящей почти терапевтический характер, с целью понять в процессе рассказа читателю и, в первую очередь, самому себе, что же в действительности произошло, почему и как это произошло, и таким образом, если получится, освободиться от этого и, быть может, даже забыть. Я уже говорил, что, к счастью это или к несчастью, — а на самом деле, и к счастью и к несчастью, — я храню подробные воспоминания о тех днях и верю, что по мере того, как я стану воскрешать их, память высветит участки, затененные ходом времени. Насколько мне известно, еще живы все, кроме одного, персонажи, игравшие важную роль в этой истории, и хотя каждый знает только какую-то часть случившегося (я и сам не исключение, ведь неизбежно моя версия также будет неполной), сама лишь возможность утаить что-либо уже вынудит меня в большей степени, коль скоро это необходимо, быть честным в описании событий, вернее, духа тех событий. Поскольку я понимаю, что этот рассказ неизбежно будет омрачен умолчаниями, искажениями и ошибками, то я с этим готов смириться. Я и не предполагаю быть абсолютно правдивым или точным: мне известно, что вспомнить — это то же самое, что и выдумать, что прошлое — зыбкая почва и что возвращение к нему почти всегда означает его изменение. Поэтому я надеюсь быть скорее не правдивым или точным, а только лишь верным своему прошлому, быть может, чтобы не предать настоящее. И именно поэтому, а также поскольку зачастую воображение помнит лучше, чем сама память, я уверен, что оно сможет восполнить все грядущие пробелы в моих воспоминаниях. В конце концов, может, и вправду только вымышленная, но правдивая история сможет помочь нам навсегда забыть о том, что произошло в действительности.

Я начну с самого начала, а самое начало — это жаркий августовский четверг, последний четверг августа, чтобы сказать точнее, шестнадцать месяцев назад. Моя жена Луиза всю неделю была в отъезде, в Амстердаме, где по приглашению оргкомитета принимала участие в конгрессе историков; она возвращалась в субботу, и мы заранее договорились, что я буду встречать ее в аэропорту. Что касается меня, то я воспользовался отсутствием Луизы, чтобы привести в порядок материалы, которые с весны собирал для вроде бы заказанной мне статьи об одном романе Хосе Мартинеса Руиса, Асорина. [1] Асорин (1873–1967), испанский писатель и литературный критик. Настоящее имя — Хосе Мартинес Руис. Родился в Моноваре (провинция Аликанте). Его деятельность неразрывно связана с «поколением 1898 года» — идейно-художественным направлением в испанской культуре XX в. В 1924 г. Асорин стал членом испанской Королевской академии литературы и языка. Литературную деятельность начинал как острый, беспощадный критик, близкий к анархизму. Однако к 1900 г. писатель отходит от яростного ниспровержения и публикует отмеченные духом созидания сборники эссе «Кастильская душа» и «Идальго». В этих книгах впервые возникает тема, которая определит все дальнейшее творчество Асорина: Кастилия и кастильский крестьянин как воплощение испанского национального характера. Позже эта идея воплотится в художественном творчестве писателя — в книгах «Воля» (1902), «Антонио Асорин» (1903) и «Признания маленького философа» (1903), объединенных общим героем (Антонио Асорин, это имя стало псевдонимом писателя). Эти свои ранние романы Асорин строит на тщательной фиксации мимолетных впечатлений героя, что, на наш взгляд, нашло отражение в стилистике предлагаемого читателю романа X. Серкаса «В чреве кита». — Здесь и далее примеч. ред.