Андрей Аствацатуров - Скунскамера

Через два дня нам устроили классный час. Пригласили даже родителей. Клавдия Васильна, вся торжественная и сердитая, всем сообщила, что в классе завелись подпольщики. Прямо, хоть милицию вызывай! Туалет на четвертом этаже подожгли, говорила она. А еще додумались до того, что стащили портфель у Инны Заяц и написали на нем неприличное слово из двух гласных и двух согласных. Помню, эта фраза вызвала оживление среди родителей. Было видно, что они сидят и силятся догадаться, о каком именно слове идет речь. Особенно папа Славика Барсукова, веселый, с украинскими усами, похожими на подкову. Он беззвучно мусолил губами, будто про себя произносил все известные ему неприличные слова из двух гласных и двух согласных.

По одному на середину класса вызывали «мушкетеров», все почему-то думали на них. Боря Пешкин, их главный д'Артаньян нервничал больше всех и дрожащим от волнения голосом говорил, что они ничего такого не делали, только два раза собирались у Серебки на палках пофехтоваться.

— Чтобы я больше ни о каких мушкетерах не слышала! — кричала Боре при всех его мама. — Есть пионерская организация — вот там и самовыражайтесь!

Боря слушал ее чуть не плача. Потом его посадили на место и вызвали кого-то другого. Все говорили то по отдельности, то недружным хором и как-то вразнобой. Одноклассники вставали, вспоминали, кто где был, когда у Инны пропал портфель. Вскоре я вообще перестал понимать, о чем все говорят. Просто тихо сидел за партой и думал о своем. А они все рассуждали, кто это мог сделать, зачем и почему. Чей-то папа вышел в проход и начал долго и нудно говорить о каких-то «мотивах». Мне вдруг сделалось очень скучно. Окружающие показались страшными дураками, но это меня нисколько не радовало, а угнетало. Еще я понял, что гвардейцев кардинала никто не боится и состоять в подпольной организации неинтересно.

Родители тем временем вставали, говорили, садились, снова вставали и говорили. Их слова сами собой постепенно делались пустыми, плавились, превращались в отдельные звуки. Мне показалось, я вспрыгнул на маленькую платформу из фраз, которую огромный подъемный кран увлекает в воздух.

— Ну, что, Верочка, выяснили, кто у них сортир разукрасил? — весело спросил отец, когда мы с мамой вернулись домой после родительского собрания.

— Ай, да ну их! — поморщилась мама. — Так они им и признались. Я просто сначала боялась, что Андрюша в этом замешан.

— Наш? — папа с сомнением покосился в мою сторону. — Да какой из него подпольщик? Ты посмотри на него! Вид, как у остолопа. Он же первым попадется.

Наша история подходит к концу. Я по-прежнему в своей квартире, на той же кухне, отгороженный от жизни массивной металлической дверью и герметичными стеклопакетами. Пейзаж за окном все тот же. Ничего не изменилось. Только наступила зима, и за окном навалило сугробы. Говорят, их скоро начнут убирать. Да и мне пора закругляться, заканчивать книгу.

С того классного часа прошло несколько недель. Наступил декабрь. «Гвардейцы кардинала» вовсе не были напуганы, но решили на всякий случай не высовываться и подождать. Старостин говорил, что идей много. Нужно только все, как он выразился, «обмозговать».

Как-то вечером я сидел за столом и готовил уроки. Отца дома не было. И вдруг раздался телефонный звонок. Трубку сняла мама и, чтобы мне не мешать, сразу же вышла с телефоном на кухню.

— Да, я у телефона, — послышался оттуда ее голос. — Простите, кто говорит? Я не… А-а-а… здравствуйте!

Я начал прислушиваться. Мама отвечала как-то встревоженно и очень отрывисто. Все повторяла по нескольку раз либо «да», либо «нет», либо «я ничего не знала». Наконец, она объявила:

— Хорошо, Наталья Петровна… раз такие дела… мы скоро будем. Потом она с телефоном пришла в комнату и сказала:

— Собирайся!

— Чего? — не понял я.

— Одевайся, говорю! Мы сейчас же едем к твоему Барсукову.

От неприятного предчувствия у меня засосало под ложечкой.

— Это… зачем?

— Затем, что нам теперь все известно! И давай без разговоров! — мама пошла в коридор и, прислонившись к стене, принялась натягивать на ноги длинные сапоги. Я стоял, не шелохнувшись. Она как будто не обращала на меня внимания. Справившись с сапогами, мама потянула с вешалки шарф и сухо сказала:

— Давай быстрее. Нас ждут.

— Мам я не…

— Звонили родители Барсукова, мама его. И сказала, что, оказывается, это вы все устраивали, и поджог туалета, и кражу портфеля. С ума сойти можно! Поехали… — вздохнула она. — Будем теперь решать, что с вами делать. Все очень серьезно.

«Все очень серьезно»…

Вам, наверное, интересно узнать, чем все закончилось?

Ну что ж… Когда-нибудь, я, наверное, соберусь с духом и расскажу вам, что произошло в тот страшный вечер. Со всеми подробностями. А сейчас давайте остановимся и опустим занавес жалости над финалом нашей истории. Поверьте, далеко не каждый сюжет должен иметь развязку. И уж точно — не этот.

Но всякая история обязательно как-нибудь да завершится. Даже мировая история. Как правило, тем же, чем и начиналась. И поэтому моя собственная история закончится в том самом месте, откуда я ее начал. В доме № 9. Где прошло мое детство. Где я вырос. Вернее даже не вырос, а скорее «стал выше ростом».

Большой рост у человека — не всегда признак большого ума. Так, по крайней мере, считают люди низкорослые, вроде меня. Очень правильная и главное освежающая точка зрения. И отнюдь не такая банальная, если ее применить не к человеку, а к чему-нибудь другому. Например — к зданиям. Первым, кому это пришло в голову, был Освальд Шпенглер. Ежели здание высокое, то тут, по его мнению, сплошь упадок и вырождение. Тщеславные потуги стареющей империи. Размах и пафос при всяком отсутствии сколько-нибудь зрелой мысли.

Мне все-таки кажется, что пророк европейского заката пал жертвой чересчур поспешных обобщений. Может, где-нибудь в Египте или в императорском Риме крупные постройки и возводились, дабы засвидетельствовать последние пароксизмы этих цивилизаций, но в СССР все было по-другому. У нас большие дома строились с единственной целью — поскорее решить жилищный вопрос. А имперские амбиции возникали уже потом, по ходу дела, на стадии косметической отделки.

Наш дом был самым высоким и длинным в микрорайоне. Таким же высоким, как «скунскамера». И даже длиннее, чем она. Я очень им гордился, той самой гордостью, которую испытывают старые петербуржцы к Ростральным колоннам, как будто эти колонны — дело их собственных рук. Дом выходил своими стенами одновременно на две улицы и площадь. Взрослые называли его «Пентагоном». Почему, я понятия не имел и никак не мог запомнить это странное имя. Оно часто путалось у меня с похожим словом «Пиночет», которое я часто слышал по телевизору в сочетании с другим непонятным словом «хунта». Подруги моей бабушки, ласковые старушки, из породы тех, кто мусолит слюнявыми губами маленьких детей, часто высюсюкивали: