Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

— Вот смотри, — сказал Гордон, указывая вперед с таким видом, как будто намерен был идти прямо на территорию нефтепромыслов. — С тех пор как здесь, у самого края пустыни, торчит это уродливое нагромождение механизмов, оно постоянно вмешивается в жизнь племен, диктует им свои законы. А что будет, когда промыслы попадут в ваши руки? И вы тоже станете душить племена, пользуясь своей силой? Будете поддерживать мир и порядок ценою крови, как это делают англичане?

— Мы ведь не англичане, слава богу, — весело ответил бахразец и слегка пригнулся, повинуясь инстинкту самосохранения. — Мы такие же арабы, как и кочевники. Нефтепромыслы будут принадлежать и нам и им в равной мере. Они войдут в жизнь племен, покончат с их оторванностью от мира, помогут зажить по-новому.

Казалось, продолжать путь невозможно — уже нельзя было оставлять без внимания зловещий свист раскаленного свинца кругом. Было ясно, что их сознательно щадят — до той минуты, когда какое-нибудь местное начальство (скорее всего генерал, подумал Гордон), разозлившись и потеряв терпение, прикажет легионерам палить прямо в них. Участившиеся выстрелы предвещали, что эта минута недалеко. Но Гордон все шагал и шагал, растревоженный словами Зейна о новой жизни, ожидающей племена.

— Йа, Гордон! — окликнул Зейн, желая вернуть его к действительности.

Видя, что Зейн замедляет шаг, Гордон сказал ему: — Что это, брат? Уж не вздумал ли ты колебаться?

Зейн дотронулся до плеча Гордона. — Ты слишком хладнокровен, друг, — сказал он с грустью. — Видно, твоя арабская душа осталась где-то в Англии, потому что твое поведение сейчас — бравада, не свойственная арабам. Давай повернем назад.

— Нет. Никаких «назад»! — Гордон коротко, хрипло засмеялся. — Подойдем вплотную к стене, пусть увидят, что мы не боимся их и презираем. А моя душа здесь ни при чем. Я, как Гераклит, верю, что, пока мы живы, душа мертва. Значит, нам нечего терять. Прибавь шагу, и мы открыто бросим им вызов.

Бахразец остановился на краю дороги; в то же мгновение между ним и Гордоном, жужжа, пролетела пуля. — Я не согласен с Гераклитом, — заявил он, — а потому прощай, друг.

— Нет, нет. Доведем дело до конца. Ты ведь видишь, что судьба щадит нас.

— Я вижу, что нас щадит какой-то дурак там, за стеной, но почему и до каких пор — один бог знает. Верно, это кто-нибудь из твоих английских друзей, Гордон.

— Зейн!

Столько боли было в этом крике, что Зейн испугался, уж не ранен ли Гордон, но, взглянув в искаженное волнением лицо друга, понял, что глубоко оскорбил его своей догадкой о причинах их чудесной неуязвимости.

— Ты глупец и негодяй, если так говоришь! — злобно огрызнулся Гордон, но все же, хоть и с неохотой, повернул, чтобы следовать за Зейном.

При повороте он словно споткнулся обо что-то, но не упал. Только сделав несколько шагов, он вдруг рухнул на колени.

Казалось, он сам был удивлен, что не может встать. Он оглянулся и увидел, что обе ноги у него в крови и кровавый след тянется по дороге. — Какая глупость! — сердито сказал он по-английски и снова попробовал подняться. Ему удалось встать на левую ногу, но правая вся затекла и не слушалась. Пуля угодила в нее чуть повыше пятки.

— Ложись! — свирепо выкрикнул Зейн и, пригнув голову, бросился к нему. — Твои друзья передумали. Ложись!

Пули свистели совсем близко — стрелки, видно, целили прямо в них. Но Гордон, ошеломленный, стоял не двигаясь, пока бахразец не оттащил его с дороги и не бросился с ним вместе в лишенный окраски песок. И в то же мгновение новая очередь взрыла песок буквально в нескольких шагах.

Они заползли в небольшую ложбинку и, прислушиваясь к свисту пуль, ложившихся все ближе и ближе, стали думать, как быть дальше. Гордон клял на все лады глупость создавшегося положения, а Зейн в это время возился с его ногой. Пристроив к раненой пятке свою кепку, он начал разматывать бледно-алый кушак Гордона, который решил использовать вместо бинта. Гордон запротестовал, не желая портить кушак, но бахразец вместо ответа велел ему приподняться, чтобы удобнее было ухватить его и дотащить до другой ложбинки, подальше. Так они будут перебираться из ложбины в ложбину, сказал Зейн, если только легионеры в пылу стрелкового азарта не вылезут наверх, на бронированные башни, откуда все впадины и углубления просматриваются на мили кругом. Тогда потехе конец.

Гордон понимал, что Зейн прав. Охота в разгаре, и тот или иной меткий выстрел скоро настигнет их. Единственный шанс на спасение — как можно скорее выбраться с территории огня.

— Я могу передвигаться за тобой ползком, — сказал Гордон.

— Нет, это не годится. Нам нужно спешить.

Зейн встал, взвалил Гордона на плечи и побежал, виляя и спотыкаясь, к другой небольшой впадине в песке. Там он передохнул с минуту и побежал дальше, повторяя задыхающимся, прерывистым голосом, что нужно торопиться, а то эти новоиспеченные снайперы рано или поздно пристреляются к цели, несмотря на знойное марево, застилающее перспективу.

Если спасение зависело от твердой решимости Зейна не давать себе передышки, то оно было обеспечено: сбросив свои остроносые туфли, бахразец упорно бежал вперед, падал, поднимался и снова бежал, хотя Гордон ждал каждый миг, что эта гибкая опора из мяса и мышц подломится под ним и рухнет. Казалось, давно уже были перейдены все мыслимые пределы человеческой выносливости, а Зейн все бежал и бежал, и только когда уже можно было считать, что опасность миновала, он сбросил свою ношу с плеч и повалился на песок. Он кашлял и задыхался, его смуглое лицо приняло серый, землистый оттенок, но у него еще хватало сил честить Гордона на чем свет стоит, не щадя святынь религии и материнства. Площадные ругательства, должно быть, много лет хранившиеся без употребления в закоулках памяти спокойного, выдержанного бахразца, так и сыпались с его языка.

Потом, когда рана была уже обработана и перевязана с помощью средств из походной аптечки Смита, Гордон сказал Зейну:

— Что-то я не слышал ни слова о политике в этом извержении брани.

Этот разговор происходил много позже; они находились в полной безопасности, и Гордон нарочно напомнил Зейну о его припадке сквернословия, чтобы подразнить его.

— И куда только девался весь твой мороженый пуританизм! Да, это было здорово! По-настоящему здорово! Но кто бы мог подумать, что в тебе таятся такие нерастраченные возможности! Ну, ну, не смущайся. Мне-то хорошо знакомы все эти подспудные бури. Но я не ожидал подобных взрывов от тебя.

Бахразец, однако, и не думал согнуться, как тростник под ветром, под тяжестью этого обвинения. Он расхохотался и ответил: — В тебе говорит твоя чрезмерная серьезность и праведность, Гордон. Я научился ругаться там, где горе и невзгоды делают брань формой протеста против несправедливости, формой вызова судьбе. И не ищи в моих ругательствах какого-то внутреннего самоунижения. Эх! Отвык я, вот это жаль. Ты не слышал и половины тех отборных словечек, которыми у нас на городских улицах постоянно обкладывали правящую сволочь.