Джеймс Олдридж - Прощай, Анти-Америка !

Джеймс Олдридж

Прощай, Анти-Америка!

Летом 1955 года с женой и двумя детьми я жил в Сен-Жан-Кап-Ферра в старой обветшалой вилле под названием "Эскапада". Обстановка была весьма экзотическая и нелепая, учитывая необычность драмы, которая развернулась тогда у нас в саду, на нашей веранде и террасе. То была встреча одного из советников Рузвельта по китайским делам, чья жизнь (как и жизнь Олджера Хисса) была сломана после вызова в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, и его бывшего друга, который донес на него и фактически его сгубил. Идея свести этих людей - Филипа Лоуэлла, жертву, и Лестера Терраду, его обличителя, - вначале привела меня в ужас. Но инициатором их встречи был не я, и мой голос на том этапе оставался только совещательным. Задумала и устроила эту встречу Дора Делорм. В молодости Дора была красавицей - этакая типично американская Венера, хотя и француженка до мозга костей не только по крови, но и по той крестьянской собственнической жилке, которая заставила ее чуть не в семьдесят лет вернуться во Францию и вложить свои деньги в землю, а не в ценные бумаги. Сейчас это была богатая, дородная дама, снисходительная и высокомерная, обаятельная и неглупая, взбалмошная и хитрая. В тот жаркий июльский день 1955 года она приехала ко мне со своим планом, потому что Пип Лоуэлл гостил у нас. Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности не стала сажать его в тюрьму. Она просто внесла его имя в свой черный список, и это было равносильно изгнанию из общества. Дела Пипа были настолько плохи, что в 1952 году он покинул Штаты и приехал во Францию. Никто не знал, как ему удалось выехать из Америки, ведь у него отняли даже паспорт, и он вот уже несколько лет жил на птичьих правах в Париже - один из многих политически неблагонадежных американцев, таких же, как и он, беспаспортных и лишенных средств к существованию.

- Догадайтесь, зачем я приехала к вам, Кит? - спросила меня однажды утром Дора, подкатив к вилле "Эскапада" в своем "пежо".

- Если надеетесь заманить меня на один из ваших кошмарных пикников, ответил я, - то выкиньте это из головы.

Дора засмеялась басом.

- Нет, пикник тут ни при чем.

- Тогда, значит, вас интересует Пип Лоуэлл, - сказал я, зная, в каком сомнительном обществе вращалась Дора. - Это тоже не пройдет.

- Но есть очень хороший повод, - проговорила она таинственно.

- Повод для чего?

- Пригласить Филипа Лоуэлла к обеду.

- Вы знакомы с Пипом? - спросил я недоверчиво.

В эту минуту вошла моя жена Эйлин с рюмкой гренадина, которую Дора тут же осушила залпом.

- Нет, с Пипом Лоуэллом я не знакома, - сказала она. - Но я много лет знала его старого друга Терраду.

- Эту сволочь! - вспыхнул я.

- А, перестаньте, - сказала Дора. - Жизнь у Террады сложилась не менее трагично, чем у Лоуэлла.

- Ерунда. Террада - лжец и чудовище.

- Ну ладно, оставим это, - оборвала она меня. - Дело в том, что Террада приезжает погостить ко мне на несколько дней, и он просил меня пригласить Лоуэлла, потому что хочет с ним встретиться и поговорить.

- Ни за что! - отрезал я.

- Почему?

- Да потому, что эта затея мне кажется чудовищной! И пользы она никому не принесет.

- Откуда вы знаете? Между прочим, Лоуэлл - совершеннолетний, настаивала Дора, - пусть он сам за себя решает. А вдруг встреча все-таки принесет ему пользу?

- Сомневаюсь, - сказал я, но решимость моя была поколеблена.

- Террада говорит, что знал вас в Нью-Йорке, - сказала Дора, явно желая расположить меня в его пользу.

- В Нью-Йорке я знал их обоих. Тогда они были большими друзьями.

- Так пусть они снова станут друзьями, - сказала Дора.

И тут я ее понял.

- Ну что ж, - согласился я. - Во всяком случае, я скажу об этом Пипу.

- Террада будет здесь в воскресенье с женой и сыном.

- С женой и сыном? - тупо повторил я. - Вы разве не знаете, что жена Террады раньше была женой Пипа? И что их сын на самом деле сын Пипа?

Дора от всей души расхохоталась - ее округлая белая шея заходила ходуном.

- До чего же мы, смертные, глупы, - сказала она, и ее машина с ревом сорвалась с места: Дора явно боялась, что я могу передумать.

"Жена и сын Террады" снова заставили меня усомниться в разумности Дориной затеи, и я решил посидеть и поразмыслить над всем этим, прежде чем идти к Пипу. Нужно было все тщательно взвесить, поскольку я знал их еще с 1941 года, когда работал в корпорации, издававшей журналы "Тайм" и "Лайф".

В 1941 году Генри Люс предложил мне работу в отделе военной хроники, потому что я воевал в Финляндии, Норвегии, Греции и в Африке, в пустыне. Руководили отделом Чарльз Уэртенбекер и Джон Херси. Я сидел в одной комнате с Тедди (Теодором Г.) Уайтом и оклахомцем Сэмом Солтом, одним из тех газетчиков, которых вспоминаешь всю жизнь с любовью и благодарностью.

В ту зиму и весну у нас, на тридцатом этаже, собиралось много талантливых людей, всегда было шумно, весело, интересно. Мы с Тедди не относились к разряду всерьез пьющих, а вот Сэм был большой любитель выпить: он считал, что мне полезно было бы увидеть и другие аспекты американской жизни "при более благоприятных условиях". Однако в своих посягательствах на рабочее время в редакции мы несколько утратили чувство меры, и начальство решило разлучить нашу компанию. Уэртенбекеру намылили шею, а меня переселили в ту комнату, где работали Лоуэлл и Террада и где не было Сэма, так усердно поощрявшего меня в моих попытках познать тайны американской жизни. Впрочем, эта мера выглядела довольно странно, поскольку и Лоуэлл и Террада вечно пропадали по каким-то своим делам. В отношениях этих людей не было ничего предосудительного, их связывало другое - интерес к одному и тому же предмету, такой глубокий, что он сделал их неразлучными.

- Опасно там у них, Кит, - сказал мне как-то Сэм. - Смотри, будь осторожен.

С первого взгляда было ясно, что главную роль тут играл Террада. Это был крупный, плотный мужчина с мускулистыми ногами, пышной шевелюрой и широким лбом. Достаточно образованный и упрямый, он чем-то напоминал библейского пророка - во всяком случае таким он казался мне, иностранцу, пророка тучного, а отнюдь не тощего. И к тому же человека моего поколения - словно ничего не было до него и ничего не будет после. Его отец был богемский стеклодув, мать - полька из Тильзита, имя он себе придумал чешское - по крайней мере, оно так звучало, но достаточно было одного взгляда на него, чтобы понять, что он дышит в унисон со всей остальной американской нацией.

А вот Пип выглядел легкомысленным аристократом из Новой Англии. Он всегда был весел, пожалуй, даже слишком весел, словно стыдился чего-то или пытался скрыть какую-то неудачу. Но было в нем что-то древнее, точно он существовал не одно столетие и все рафинировался и рафинировался - как и его имя, - пока Америка строила домны, города и шахты.