Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

Будущее все равно за вами, Тесс. Я это знаю. Я понял это тогда, когда смотрел на твоих докеров, похожих на могучие дубы, вросшие корнями в ядовитую английскую почву. Но для себя, для своего мира я это будущее не принимаю, Тесс. Не могу, не могу его принять! Делай что хочешь в трущобах Глазго для того, чтобы это будущее поскорей наступило. Пусть твои пролетарии поднимают голову хоть до самого неба; пусть вырывается на свободу зверь техники. Вы своей цели достигнете. У вас будет все — даже интеллект и право на утверждение истины. Но ваша победа означает гибель для меня, Тесс. Так уж лучше я погибну здесь, на баррикадах независимого интеллекта.

Впрочем, пока что я еще жив и в прямом смысле слова умирать не собираюсь, хотя мне сейчас очень подошло бы инвалидное кресло. Но об этом не стоит.

Вернусь лучше к рассказу. Только я прекратил свой спор с Зейном, на сцене появился Фримен. Зейн велел его привести для того, чтобы передать Хамиду. Как выяснилось, наш любезный брат во Христе был застигнут людьми Зейна, когда с помощью нескольких приспешников пытался отравить колодец в пустыне.

Нет таких слов в языке, которыми можно было бы объяснить всю чудовищность этого злодеяния. Примеры и сравнения здесь бесполезны. Нельзя, например, сказать, что это то же самое, как если б арабы вздумали отравить лондонский водопровод. Это гораздо хуже, потому что в пустыне вода означает жизнь. Во время войны враг может разрушить колодец или засыпать его песком, но отравить воду — на такое преступление против человечества еще никто в Аравии никогда не решался. Фримен придумал это, чтобы затруднить передвижение нашим силам, и добился бы цели, если б его не поймали.

К счастью для Фримена, захвативший его отряд состоял не из кочевников-бедуинов, а из более цивилизованных бахразцев. Иначе его попросту растерзали бы на месте. И, если когда-нибудь он попадется еще раз, так оно, вероятно, и будет.

Я предложил Зейну, что отвезу Фримена в наш лагерь, и Зейн доказал свое доверие ко мне тем, что дал согласие, не побоявшись поручить одного английского джентльмена другому. Конечно, я вовсе не заботился о том, чтобы спасти Фримену жизнь. Просто он был мне нужен. Нужен для того, чтобы передать вам эти странички, это объяснение того, что происходит во мне и со мною; ведь к тому времени, когда моя записная книжка попадет в ваши руки, я уже совершу здесь то, что должен совершить.

Раньше у меня была мысль доверить это послание генералу; но неизвестно еще, что будет и с генералом и со мной после моего возвращения на промыслы. А мне сейчас важней всего на свете, чтобы вы обе узнали о том, что привело меня к этому акту разрушения. Ты-то, может быть, и угадала бы истину, Тесс, или добралась до нее чутьем (хоть это и не оправдало бы меня в твоих глазах), но мама лишь увидела бы в моем поступке нелепую, бессмысленную и никому не нужную измену долгу перед родиной, Аравией и самим собой. Для Джека это было бы просто преступлением перед любезной его сердцу техникой. А Грэйс усмотрела бы здесь полноту самовыражения, ибо в смерти всегда есть такая полнота. Впрочем, мнение Джека и Грэйс мне сейчас безразлично. Они для меня перестали существовать в тот день, когда я покинул Англию.

Ну вот я и открыл вам свою душу. И вестником моих откровений (насмешка судьбы!) будет Фримен. Сейчас, утомленный нелегким двухдневным переездом, он спит вместе с моими телохранителями — двумя кочевниками из лагеря Зейна — и даже не подозревает, как просто было бы мне подойти и всадить ему пулю в лоб. Удивительно, что он может спокойно спать, находясь рядом со мною. Ведь он знает, что я вполне способен на такой поступок, а о моих планах, заставляющих меня щадить его, ему неизвестно. К тому же может случиться, что я все-таки не выдержу и пристрелю его — уж очень противна мне эта гадина.

Нет, видно, пощадить его придется, и не только потому, что он мне нужен как посланец, — ведь не исключено, что он уже стал мужем Грэйс. Ладно. Не буду лишать Грэйс такого сокровища; узнав о его злодеянии, она может рассматривать это как мой последний аргумент в споре о христианской морали.

Когда он проснется, я вручу ему эту книжечку и отпущу на волю. Он уже достаточно освоился в пустыне и сумеет выбраться на побережье — туда, где сейчас готовятся к вторжению английские войска. А если по дороге он угодит в руки каких-нибудь арабов, с ним вместе угодит и моя совесть; и, может статься, неграмотный кочевник, один из тех, кому я служил и совестью и всей своей жизнью, развеет эту совесть по пустыне листок за листком. Новая насмешка судьбы — потому что вы тогда так ничего и не узнаете и проклятье будет лежать на мне вечно. А посему храни бог Фримена и заодно мою совесть.

Только бы меня не опередили и не помешали привести в действие могущественный механизм разрушения; ведь Хамид и Зейн вот-вот выступят, а мне еще нужно узнать от генерала, где находится этот механизм и как он работает. Я словно слышу, как ты сквозь слезы смеешься, читая о том, что я намерен взять у генерала Мартина урок по технике разрушения.

Ничего не поделаешь. Все у меня сейчас получается шиворот-навыворот, сам знаю. В этом акте высшей справедливости помощниками мне будут враги. Друзей у меня не осталось. Даже мои мальчуганы отступились от меня: я просил их довезти меня до промыслов на машине (дав понять, что я собираюсь сделать), но они со слезами отказались (верно, это были их последние детские слезы). Мне приятно было видеть их горе; оно доказывало, что сердцем они все еще привязаны ко мне. Но к Хамиду их привязывает верность долгу, а к Зейну — восторженное уважение, и потому они не покинут Хамида и не предадут Зейна.

Остается, значит, один Смит; хоть мы с ним теперь редко-редко когда перемолвимся лишним словом, нас как будто по-прежнему связывает невеселая, но верная дружба. Смит и впавший в апатию Бекр — теперь вся моя опора.

Что же до тебя, Тесс, любимая, — ты далеко, очень далеко; но больше всех земных расстояний разделяет нас то, что каждый из нас зовет истиной. Из-за этого пришлось нам расстаться, а сейчас, хоть я люблю тебя, как никогда и никого не любил, кроме разве Хамида, я готовлюсь нанести сокрушительный удар тому будущему, которое ты избрала для себя и для своего народа.

Быть может, ты и права, утверждая, что не должна была покидать меня, что в конце концов убедила бы меня в своей правоте, если б я пожил среди твоего народа, деля с ним все тяготы его жизни. Быть может, ты и права; вспоминая ужасные трущобы, в которых живут эти люди, я легко могу себе представить, как мой разум, моя истина растворяются в твоих; потому что вернейший путь к истине или к свободе — служение им. Класс? Коммунизм? Ты, должно быть, права — к сожалению. Но то, что стоит за этими словами, — не для меня, и я не могу допустить, чтобы оно возникло и утвердилось там, где еще можно его уничтожить.