Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

— Пса, Гордон. Не человека, а пса. Но теперь ты знаешь мой ответ. — Он пренебрежительно повел рукой в сторону убитого солдата. — Я приехал поговорить с тобой о восстании.

Закрыв глаза, чтобы не видеть страшного зрелища, Гордон пошел прочь. Но Талиб семенил за ним и говорил, говорил не умолкая. То, что сейчас произошло, — знак его намерений, говорил он. Так он будет поступать и впредь. Он готов восстать, готов оказать Хамиду помощь, о которой тот просит, только пусть сперва Гордон отправится вместе с ним в Камр, чтобы раз навсегда покончить с Юнисом и с его племенем, которое позорит все племена. Ведь известно, что Юнис — трус и предатель, сам набит деньгами, толстобрюхий плут, а своих соплеменников обратил в землекопов; и он, Талиб, лишь тогда сможет без опасений и с чистой душой примкнуть к восстанию, когда нанесет сокрушительный удар своему старому врагу.

Гордон слышал голос Талиба, узнавал коварство Талиба в этом хитром плане — за обещание помощи выторговать у Хамида безмолвное согласие на грабительский набег на Камр. Но за всем этим он угадывал чужую направляющую руку; так он и сказал старику, в оскорбительных словах разоблачив его корыстные расчеты.

Тогда Талиб раскричался: его народ умирает с голоду, это его единственная надежда на спасение. Но Гордон в ответ пригрозил, что, если Талиб совершит набег на Юниса, Хамид нападет на него, на Талиба; пусть не надеется, что ему, как старому другу отца Хамида, всегда все будет сходить с рук. Да Гордон сам возьмет свои броневики и сотрет его с лица земли. Они еще долго и яростно спорили, но наконец Талиб выдохся и, посмотрев на Гордона бесчеловечным взглядом оценщика, сказал, повторяя уже сказанное раньше:

— Твоя голова стоит денег. Остерегайся, брат. Прошу тебя, остерегайся!

Он сел на верблюда и умчался в сопровождении своей свиты, во весь голос понося англичан. Подлые, низкие люди! Честному человеку зазорно иметь с ними дело. Впрочем, все это относилось не столько к Гордону, сколько к другим; а Гордону досталось заодно, старик просто сорвал на нем злость.

— Ах, господин мой! — сказал Гордону Ва-ул, вынырнувший откуда-то сразу после отъезда Талиба. — Как жаль, что ты не настоящий инглизи и на шее у тебя не висят мешки с золотом. Как охотно встали бы тогда на сторону Хамида все шейхи окраины! Где же твое золото, инглизи? Припрятал, наверно. — И посмеявшись вволю над непостижимой бедностью Гордона, Ва-ул сказал, что Талиб сердится на англичан за то, что они даже в сделках с человеческой совестью соблюдают правила коммерции. Не хотят платить Талибу, пока не получат от него его душу. — Расчет по получении, — сказал Ва-ул. — Эту полезную систему и мы теперь переняли у англичан.

Цинизм Талиба переполнил чашу, и от душевного подъема Гордона ничего не осталось. Теперь у него было такое чувство, что он попал в ловушку, что он в плену у этой толпы бродяг, которые тянулись к нему со всех сторон и спешили укрыться в тени его палатки. Их становилось все больше и больше, вечерами все ущелье расцвечивалось огнями костров. Казалось бы, это зрелище должно согревать и радовать, так же как и неумолчный гомон, который стоял над ущельем, потому что люди, собравшись вместе, снова чувствовали себя людьми, затягивали пастушьи песни и воинственные песни горцев, затевали перебранки и ссоры.

Но для Гордона во всем этом не было жизни, на душе у него становилось все тяжелее и тяжелее, он не чувствовал ни любви, ни интереса к этим людям, чьи сердца не сумел завоевать. Они оказывали ему все внешние знаки уважения, хотя он не пытался общаться с ними и ничего от них не требовал. Днем они приветствовали его как своего господина, но по ночам он наравне с другими становился жертвой их воровских привычек. Ложась спать, он должен был класть свой револьвер и полевой бинокль под голову, потому что у него уже стащили два дамасских кинжала и химьяритскую золотую монету. И он настолько утратил под собой почву, что даже не пытался вернуть похищенное или какими-нибудь жесткими мерами навести порядок в лагере.

Куда-то девалась его властная сила, его интерес ко всему, даже к делу, которому он служил, — я как раз тогда, когда нужно было действовать, добиваться успеха, потому что дальнейшая оттяжка могла оказаться гибельной. Азми знал о том, что Гордон с отрядом находится в Вади-Джаммар. Ему ничего не стоило запереть их там и, пользуясь самолетами камрской авиабазы, разбомбить с воздуха.

Смит понимал это; понимал и Ва-ул, и Али, и Бекр, но к Гордону невозможно было подступиться. Талиб словно высосал из него все соки. Он теперь часто поднимался на вершину пика, господствовавшего над вади, лежал там на солнце и читал английские книжки, не заботясь о том, что в отряде идет поголовное разложение. Безнадежность, овладевшая им, передалась и его людям; только проявлялась она у них по-другому, побуждая их к самым необузданным и диким забавам, так что лагерь ходуном ходил от веселья одних и стонов других.

Гордон сам не мог понять, что с ним случилось. Быть может, думал он, после его внутреннего поражения для него слишком тягостным оказалось ожидание, затянувшаяся пауза перед большим делом. Но в то же время он сознавал, что, явись перед ним возможность завтра ринуться в бой и покончить с аэродромом, он бы этой возможностью не воспользовался. Постепенно он перестал ощущать себя главарем — тем, кто ведет за собой других, он снова был самим собой во всей своей наготе и одиночестве. Гордон как он есть: невыдуманный, нежеланный, ненужный. И ему вдруг мучительно захотелось стать не Гордоном, а кем-нибудь другим!

Эта мысль завладела им так безраздельно, что у него мелькнула надежда: а не здесь ли избавление от той черной тоски, которая гнетет его. Избавиться, освободиться — он так сильно стремился к этому, что бросил всех, воинов и оборванцев, и, никому не сказавшись, один, на тощем верблюде ускользнул из лагеря. Он поехал на север, к окраинным селениям, в крестьянское Приречье, где можно спастись от самого себя, затерявшись среди тех, кто тебя не знает и кому до тебя нет дела.

Голодный и вымокший (бушевала зимняя непогода), он въехал в деревушку на краю пустыни — десяток прилепившихся к склону горы глинобитных лачуг, мимо которых бежал по камням ручеек, где-то дальше вливавшийся в великую реку Бахраз. На скупой, неподатливой земле кое-как добывало себе здесь пропитание несколько семейств; идти дальше в поисках лучшей земли они не решались, зная, что все равно бахразские помещики придут и ограбят их. В глазах Гордона эти люди были чем-то вроде полукровок — не крестьяне и не кочевники; однако он явился к ним тихо и скромно, как простой бедуин, без всяких замашек властителя.