Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

Как только Гордону стало ясно, что за человек перед ним, он решил положить конец прелиминариям и сразу начать свое политическое образование. Он стал задавать вопросы практические, конкретные политические вопросы. Впервые в жизни ему пришлось вести такой разговор, но он не пытался ничего обойти и выпаливал один вопрос за другим, как будто политическая теория должна содержать в себе ответы на все и, чтобы получить ответ, нужно только правильно поставить вопрос.

— Что такое, по-вашему, социализм? — было первое, что он спросил.

— Общественная собственность, — последовал ответ.

— Вы считаете неизбежной классовую войну?

— Классовый антагонизм — пожалуй, но классовую войну — нет!

Мак-Куин из любезности не возражал против этого лабораторного метода, и они продолжали перебрасываться вопросами и ответами, точно горячими угольями, пока, наконец, Гордон не закричал: — Но в этом же нет никакой логики!

— Господи боже! — Мак-Куин усмехнулся с видимым удовольствием. — Если вы ищете логику в человеческом поведении, вы пришли не по адресу: вам не политический деятель нужен, а священник.

— Я не ищу логики в человеческом поведении. Я ищу логику, на основе которой я мог бы действовать.

— Социализм — единственное логическое основание для человеческих действий.

— Для войны, например?

— Социализм покончит с войнами.

— Тито и Россия уже готовы напасть друг на друга.

— Россия не социалистическое государство.

— А какое же? Капиталистическое?

— Нет, нет. Там существует государственная собственность — она существовала и у нацистов, — но это страна суровой и невежественной диктатуры, стремящаяся экспортировать свою, азиатскую марку коммунизма.

— Как вы можете этому помешать?

— Социал-демократия помешает распространению коммунизма.

— Вы сумасшедший! — сказал Гордон, пожимая плечами в знак того, что отказывается от продолжения разговора.

— Не больше, чем вы, приятель.

Мак-Куин смотрел на Гордона и улыбался — добродушно, но без всякого юмора. Они сидели в углу большой комнаты, и четвертым в их обществе был довольно грязный и не слишком лестный для оригинала бюст Питта. — Так-то! — сказал Мак-Куин. — Мы с вами оба доехали, видно, в жизни до такой точки, где размышление неотделимо от действия. Я начал с действия и к размышлению пришел потом. Вы начали с размышления, а потом пустились в героические дела по своему вкусу. Так что мы с полным правом можем друг друга величать сумасшедшими.

— Браво! — вскричал Везуби.

— Вот Вез — другое дело, — продолжал Мак-Куин. — Он вообще не знает, что значит, действовать. Он не искушен ни в уличных боях, как я, ни в вооруженных схватках, как вы.

— А я и не стыжусь признаться, что не сочувствую насилию, — сказал Везуби, явно не желая поддаваться на провокацию. — Продолжайте, продолжайте! Я так и знал, Что вы отлично споетесь. Потому я и привел его сюда. Но забудьте про меня, Куини. Не во мне дело. Гордон не знает, к чему себя приспособить на родине, и ждет от вас совета.

Мак-Куин встал и принялся в раздумье шагать по комнате, повторяя: «К чему приспособить. К чему приспособить». При каждом повороте он сильно вдавливал в ковер свои безобразные башмаки. Гордон понял, что Мак-Куину физически приятно ощущать все эти предметы парламентской обстановки, ступать по ним, сидеть на них, касаться их своими квадратными пальцами.

— Вез прав, Гордон. Вам нужно себя к чему-то приспособить. И именно здесь! — В пояснение того, что он имеет в виду палату общин, Мак-Куин с силой топнул ногой по ковру, и Гордон представил себе, как у него от удовольствия пальцы шевелятся в башмаке. — Для таких людей, как мы с вами, Гордон, палата общин — самое подходящее место. Здесь и только здесь мысль переходит в действие. Это мозг страны. И в то же время это — поле сражения. Здесь есть где развернуться человеку. Чего ж вам еще надо? Вот вам и поле деятельности, лучшего не придумаешь.

«Нет, ему не просто приятно ощущать этот пол под ногами, — подумал Гордон. — Он испытывает настоящее наслаждение, топая ногами по этому полу, он чувствует себя так, как какой-нибудь полководец, который любит землю потому, что на земле воюют. Само здание палаты внушает ему нежные чувства».

— Это все хорошо для вас, для политиков, — вслух начал Гордон.

— Я не политик! — с жаром прервал его Мак-Куин. — Я был рабочим и остался рабочим. Меня послал сюда рабочий класс Англии защищать его интересы.

— И все-таки вы политик. Для вас это все просто. А я — да прежде всего, как я могу попасть сюда?

Мак-Куин и Везуби засмеялись, как будто Гордон сказал что-то очень смешное. — Как все сюда попадают, — сказал Везуби, и они оба опять засмеялись.

— А, я понимаю, о чем вы! — сказал Мак-Куин, переходя на деловой тон. — Но это же очень просто. Среди членов палаты есть достаточное количество путаников и дураков, — признал он с гримасой отвращения. — В ряде случаев просто необходимо произвести замену. Дайте мне два-три месяца сроку, Гордон, и я проведу вас в палату в порядке дополнительных выборов. Дайте мне полгода, и я посажу вас на министерскую скамью.

Гордон улыбнулся богатству раскрываемой перед ним перспективы.

— Что, не верите? — с вызовом переспросил Мак-Куин.

Гордон выразительно пожал плечами. — Нет, почему. Я знаю, что политика основана на махинациях…

— Вот и ошибаетесь. Никаких махинаций я производить не собираюсь. Наша лейбористская партия распадается на два лагеря. С одной стороны — отжившее поколение, сухостой, С другой — молодая поросль, которая еще только набирает силы. Эти вас примут с распростертыми объятиями.

— Просто так?

— Вы слишком все осложняете. Да, просто так! Прав я, Везуби?

— Совершенно правы, старина.

— А вообще говоря, — продолжал, Мак-Куин, — в вас есть то счастливое сочетание респектабельности и бунтарства, которое делает вас приемлемым для любой стороны. Вы прирожденный фаворит, Гордон. Победа вам обеспечена заранее.

— Гордон, не зевайте! Ловите его на слове, — вскричал Везуби. — Это не шутка. Он и в самом деле может сделать то, что говорит.

Гордон поднялся. Он пожал Мак-Куину руку (стараясь, чтобы жесткая от угольной пыли ладонь шотландца почувствовала силу его натертых верблюжьим поводом пальцев) и сказал: — Не сомневаюсь, что вы все можете, Мак-Куин, все, кроме одного: уберечь мою личную свободу, которую я неизбежно должен буду здесь утратить. Ведь вы и сами — раб; вы только этого не сознаете. Впрочем, тут нет ничего позорного. Я тоже был рабом своей идеи. Вот если вновь наступит для меня пора компромисса (а я все ясней и ясней предвижу это), что ж, может, я и приду к вам, А до того я хочу воспользоваться обещанием Везуби дать мне полное и всестороннее политическое образование. Это прежде всего. Так что пока до свиданья, — и он пошел к выходу, не дав Мак-Куину времени ответить.