Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

— Нет, нет, нет! — закричал Гордон в трубку.

— То есть как это нет? Да вам другой такой случай никогда не представится. Что может быть…

— Говорят вам — нет! Никаких скандалов.

— Что за неуместная щепетильность!

— Не в этом дело. Я не желаю выигрывать игру таким способом. Прежде всего потому, что для меня это вообще не игра. И запомните, что я не собираюсь спекулировать на сложностях арабского конфликта. Мне нужно решение вопроса по существу, а не злопыхательские сплетни. Так что оставим этот разговор.

— Вы упускаете шанс положить начало серьезным сдвигам.

— Ну и пусть. Я себе никогда такой задачи не ставил.

— Признайтесь, Гордон, что вы задумали? Зачем сюда приехал Юнис? Что у вас на уме?

— Ровно ничего! Я просто хочу отправить домой маленького Нури.

— Бросьте, я уверен, что дело не только в этом. В вашей пустыне опять что-то происходит. Чую по запаху здесь в министерствах.

— В пустыне всегда что-то происходит.

— Да, но сейчас это что-то серьезное.

— В таком случае вам известно больше, чем мне. Я не знаю, как сейчас обстоят дела в Аравии, и не хочу знать. Когда можно будет отправить мальчика домой? Ему вредно здесь оставаться.

— Постараюсь в несколько дней все уладить. А вы, Гордон, поскорей приезжайте в Лондон. Тут с вами жаждет встретиться половина палаты общин, не говоря уже об американце и русском, с которыми вы сами просили вас свести.

Гордон успел уже позабыть об этой своей просьбе, но пообещал быть в Лондоне через неделю.

— А что все-таки, по-вашему, делается в Аравии? — не удержавшись, спросил Гордон.

— Толком не знаю. Не то Хамид снова зашевелился, не то бахразские революционеры, а может быть, на промыслах неспокойно. Но что-то носится в воздухе. Я лично думаю, что назревает какое-то обострение между Хамидом и нашими людьми в Истабале. Вот почему меня удивляет ваш отказ воспользоваться этой фрименовской историей. Было бы очень кстати. Если умно нанести этот удар, от него зашаталась бы вся наша политика в Аравии.

— Нет!

— Как хотите. Но меня удивляет, что вы не в курсе событий.

Гордон теперь и сам жалел об этом. Он слышал кое-что только от маленького Нури, который рассказывал ему о Хамиде, о Зейне, о жизни в Истабале. Нури знал, что готовится новое восстание — об этом знал каждый араб пустыни, — но его сведения были самого общего характера, можно было только строить догадки, основываясь на его рассказах о кое-каких посетителях, тайно навещавших истабальский дворец Хамида.

В Истабале все шло по-прежнему, говорил Нури; новое только то, что Хамид, выполняя данное обещание, взял его и Минку к себе на службу. В городе жизнь беспокойная, случаются драки и преступления, и Хамиду то и дело приходится наводить порядок, судить и наказывать. Было два случая, когда ворам отрубали руки (наказание, положенное за кражу винтовки); Об этом стало известно Фримену, и он сказал Хамиду, что подобных жестокостей больше не должно быть; он очень рассердился — маленький Нури никогда не видел его в таком гневе — и даже кричал на Хамида. А что за дело до этого ему, англичанину? Теперь Хамид творит суд и расправу потихоньку: если нужно отрубить преступнику руки, это делается на крыше дворца, так, чтобы Фримен не видел; и оба — палач и жертва — по молчаливому уговору хранят все дело в тайне от англичан.

Сам Хамид все тот же: истинный властитель, суровый и энергичный; только язык у него, пожалуй, стал острее да рука более тяжелой. (Это Нури и Минка несколько раз испытали на себе, расшалившись.) Да, он нетерпелив и грозен, но по-прежнему предан своим собратьям. Еще маленький Нури рассказал Гордону, что англичане прислали в Истабал своих людей, и те постоянно торчат теперь у Хамида перед носом. Хамид с ними учтив и любезен, но по ночам, когда бахразские самолеты поднимаются в небо, Хамид выходит на белый дворцовый балкон и во весь голос клянет их — с сердцем, но спокойно и уверенно, словно знает, что рано или поздно настанет день… — Ах, господин, все мы молим бога, чтобы этот день настал, — сказал Нури. — Все мы этого ждем.

— Ну, а бахразец Зейн?

Он то появляется, то исчезает, докладывал Нури. Все уже знают его в Истабале, не знают только англичане, которые его усиленно ищут. Иногда он является в обличье кочевника, верхом на верблюде, на котором сидит, сгорбившись по-стариковски. Иногда приходит переодетый муллой, или купцом, или дервишем, будто бы принесшим Хамиду целебное снадобье.

— А разве Хамид болен?

— Хамид время от времени притворяется больным, чтобы обмануть англичан. Он по целым неделям никуда не выходит, и никто его не видит — то есть видит чуть не весь город, вся пустыня, весь мир, но только не англичане. Англичан во дворце живет трое. Кроме того, часто приезжает Фримен и тот маленький седой генерал. Но мы их и не замечаем. Вот бахразских самолетов нельзя не замечать, потому что они своим грохотом нарушают наш покой и мешают творить вечернюю и утреннюю молитву, а иногда не дают даже людям поспать в самую знойную, полуденную пору. Налетают неизвестно откуда, но Хамид шлет им проклятья, и они снова улетают.

— Ну, а бахразец Зейн? Беседует он с Хамидом?..

— Да они только и делают, что беседуют между собой, господин. Сперва этот говорит, а тот слушает, потом наоборот. Спорят ли? О, споры во дворце никогда не утихают. Иной раз Зейн является не один, а приводит тайком кого-нибудь из своих собратьев, и тогда разговор у них идет чуть не до утра; они и поспорят, и покричат, и даже посмеются в мирной тишине ночи. Уж этот Зейн! Сперва все молчит. А потом как начнет донимать Хамида угрозами! А Хамид рассердится и гонит его прочь.

— Значит, они спорят?

— Еще бы! Ведь этот бахразец — он неугомонный. Минка все грозится вырезать ему язык. Но мы угощаем его шербетом и никогда не забываем, что он твой брат, волею аллаха, господин, — только лицо у него темное и никогда не будет таким красным, как твое. И мы его любим, потому что любим тебя! Зейн говорит, что скоро для всех арабов воссияет день. Он мне велел передать это тебе и сказал, что ты рад будешь это услышать.

— А Хамид что велел передать мне?

— Ничего, господин.

— Совсем ничего?

— Совсем. После того как ты уехал от нас, я каждый день потихоньку плакал, а Хамид в утешение давал мне винные ягоды и говорил, что ты всегда с ним, в саду его души. А потом этот англичанин, Фримен, спросил, хочу ли я с тобой увидеться. Я снова заплакал, на этот раз от радости, и спросил Хамида, позволит ли он мне ехать. Ах, Гордон, мне даже сейчас больно, когда я вспоминаю это. «Поезжай, — сказал Хамид. — Поезжай во имя аллаха!» Но, я готов поклясться, при этих словах в глазах у него блеснули слезинки. И он сказал: «Может быть, ты уговоришь его к нам вернуться! А если нет, то хотя бы напомнишь ему о нас». И это все, Гордон. Больше ничего не было сказано. А ты вернешься к нам, Гордон? Истек уже срок твоему слову?