Владимир Костин - Бюст

На Сергея Сергеевича зашикали, и он смущенно спрятался за спины. На каждую группу обязательно приходился чудак-человек, проявлявший повышенный интерес к тайнам прошлого, всеобщий мучитель, превращавший плавное течение познания в езду на телеге по ухабам. Исторические подробности к вечеру забывались, и он их забывал первым, зато люди, съехавшиеся сюда из России и Украины, запоминали на всю оставшуюся жизнь, что его звали Сергей Сергеевич, что ему было шестьдесят восемь лет, он из города Россошь Воронежской губернии, и его жена отказалась ехать с ним на море, убоявшись жары, а его отправила, чтобы отдохнуть от его говорливости.

— После установления договорных отношений со скифами-земледельцами Пантикапей превращается в крупнейшего экспортера пшеницы. Едва ли не половина хлеба, потребляемого в Афинах, привозилась туда из Боспорского царства, — торжественно сказала женщина.

В группе раздались уважительные восклицания. Серьезно, ответственно слушали ее эти обычные люди, с усилием накопившие денежек, чтобы приехать с детьми на море, в этот не самый дорогой, не самый светский уголок Крыма. Солнце палило, лица блестели от пота. Но они внимательно слушали, не столько упиваясь музыкой древних деяний и названий, сколько помня, что за это заплачено, и не зря заплачено.

Сверху, на макушке Митридата, — маяк и высокий трехгранный обелиск, возведенный после Великой Отечественной. Здесь, на вскрытом склоне — камни и камни, светло-серые, в меру исписанные туристами, развалины зданий и стен. Некоторые перекрытия сохранились, в каменные проходы можно было входить и выходить, чем без конца и занимались дети.

Из земляной толщи пообочь торчали битые черепки. Им были тысячи лет, этим розовеющим на солнце черепкам, отходам эллинской славы. Игорь Петрович взял несколько обломков, обдул их и положил в карман. Сергей Сергеевич, закадычно подмигнув, последовал его примеру.

— …Евмел мог войти в историю как смелый и дальновидный реформатор, — продолжала экскурсовод, — но трагический случай оборвал его начинания на взлете. На праздничных играх Евмел попытался молодецки, на полном ходу, спрыгнуть с колесницы, но меч его застрял в колесе, и Евмел разбился. Насмерть.

— Жалко! — не удержался от реплики Сергей Сергеевич.

— Вот что такое Судьба, Рок, — сказала, внимательно глядя на него женщина, — как часто слепой случай вмешивается в жизнь полных сил, творческих людей, обрывая их недопетую песню! Греки знали цену Случаю, всегда об этом помнили. И нам, современным людям, не мешает поучиться у них мудрости и смирению.

Одета бедно, лицо измученное с утра, муж, если есть, пьяница, а поди ты — рассуждает о Судьбе, подумал Сосницын.

Он покинул группу и нырнул в переулок, начинающийся в метрах за раскопом. В узком переулке стояли плохонькие одноэтажные дома, связанные глухими заборами. В одной из калиток звякнуло кольцо, и на свет божий явился худощавый человек, сверстник Сосницына. Они почти столкнулись, человек смутился. В руках его была трехлитровая пустая банка, и лицо его говорило о том, что, спустившись в город, где-то неподалеку он нальет в нее вожделенное пиво.

Вот тебе Судьба, подумал Сосницын, ходит покурить на развалины храма Аполлона, а слаще пива ничего ему нет.

Мужчина, словно прочитав его мысли и рассердившись, нырнул обратно, вызывающе хлопнув калиткой.

За дни пребывания в Керчи Сосницын уже хорошо изучил эту типичную мину на лицах здешних мужчин, охлажденных безработицей, бездельем, безнадежным ожиданием милостей от жизни и траченных похмельем. Такой букет тоски. Они умеют только ждать.

Он спускался по Лестнице с Митридата — четыреста ступеней — в уютный, обветшалый за безвременье южный город. Спокойное море играло крупными бликами, улицы прикрывались густой зеленью. Вездесущие абрикосы осыпались, и фиолетовые пятна давленых плодов окружали их, как асфальтовая оспа.

А кипарисы выбивались — они стояли бурые, сухие, — нынче зимой ударила сибирская стужа, и, обожженные морозом, кипарисы не смогли воскреснуть.

Площадь, Пушкинская улица — пестрые, сливающиеся и распадающиеся рябые группы праздных пешеходов движутся замедленно, променадно, гавотно, и плечи у них отстают от животов, и даже слабые порывы ветра сбивают их с шага.

Над входом в зеленый казенный особняк часы. Они и вовсе стоят, покрытые пылью.

Он задержался на лестничном марше, и порыв ветра нырнул ему в рукава и загулял в рубашке, суша пот и щекоча торс. Прекрасно!

Он присел за столик в прибрежном кафе, под платаном, по синему морю прыгали золотые кизекины, навстречу Сосницыну бежал полосатый, красно-белый парус, который заслонила официантка с тарелкой дымящейся солянки. Запах моря и запах солянки. И собственный запах прогретой соленой кожи. И истома в отдыхающих ногах. Игорь сбросил сандалии. Прекрасно!

Инкогнито. Здесь он был никто.

Пляж на этом и другом море, что за холмами на севере, но еще теплейшее, вот эти кафе и еда на свежем воздухе, и хождения по змеящемуся вдоль Понта городу.

И чудесные, длинные, двойные вечера в поселке под Керчью, где располагался скромный пансионат для семейных и предпочитающих патриархальный досуг отдыхающих.

В эти двойные вечера — снова море и пляж, сидение на скамеечке перед дачкой. Падает на голову алыча, бегают стаями дети и собаки, вареная кукуруза, домашнее вино, разговоры с местными стариками и старушками, пансионатной обслугой, знавшей лучшие дни. Крым, тем паче Керчь — русская земля, вы здесь хохла будете искать, берите винцо у меня — у меня на розовых лепестках, у одной тут молодки, в домике у столовой, черное дите, приезжает четвертый год, но отца мы не видели, хотите, мидий вам нанесу?

Вечерами бывает многолюдно, тесно, многие семьи и целые компании из нескольких семей из экономии готовят на плитках. Ужинают и выпивают прямо на улице, между дачками.

Трогательно: туалет, благоустроенный и вполне чистый, находится метрах в двухстах. Сосницын стеснялся в него заходить, если рядом стояли или проходили мимо юные загорелые девицы. До чего дожил!

Непростой человек среди простых людей, получающий свое особое удовольствие от приобщения к их простым удовольствиям. Тяжкие оковы жизни на виду и против всех, с кольчугой и разящим клинком, пали. И Сосницын испытывал легкое потрясение:

я все-таки в родстве с этими людьми, они мне не чужие, у нас общая сиротская память.

Это ощущение усилилось вчера. Он проходил за водой между дачками в середине массива. Все скамейки проулка были заняты одной компанией из Твери, человек двадцать с детьми и усатой бабушкой, похожей на Индиру Ганди. Компания гомонила, ужинала вареной картошкой с хамсой и овощами, взрослые пили вино, какой-то блондин играл на гитаре. Схватит картофелину, запьет ее вином и снова щиплет струны. Надо же — не поленился гитару с собой захватить за тридевять земель!