Вадим Месяц - Лечение электричеством

— Здесь нельзя курить, — сказал он наконец тревожным тоном. Походил немного у столиков, заглядывая каждому из семи посетителей в лицо. Дыма видно не было. Люди завтракали и не обращали на него внимания.

— У нас поэтому земля под ногами горит, — продолжил Грабор. — Что ни возьмем в руки — обязательно попортим. Квантовая механика, бля. Когда я сижу в обществе приличных людей, всегда думаю — а не плеснуть ли это кофе кому-нибудь в рожу. Ох как защебечут… Или в метро… Схватить самую красивую телку и прыгнуть с ней наперерез головному вагону. Пусть каждый занимается своим делом. — Он укоризненно добавил: — Девочка, здесь нельзя курить, неприлично.

— Да, такое место хорошее. — Она погасила сигарету о внутреннюю сторону столешницы. — Сосульки, цветы… Я могу устроиться проституткой в Рено. Ты можешь играть в карты. Даже если выйду замуж — останусь с тобой. — Раздвинула шторки на деревенском окошке. Там все еще выставлялись медведи, олени и деды морозы, осыпанные золотинками. — Я так давно не видела снега! На ветках! Падает!

— Мы должны достичь большого успеха, — согласился Граб.

Старик так и не смог выследить бедную Лизу, снова вышел в зал и окоченело спросил:

— Кто курит? Признайтесь, кто курит? Пожалуйста.

Молодые у двери шумно задвигали тарелками и встали, собираясь уходить.

— Я, — сказала Толстая с вызовом. — Конечно, я. — Она показала скомканный окурок, вертя его кончиками пальцев.

— Я же сказал вам, что здесь не курят.

— Я слышала.

— Я сказал вам. Здесь табличка.

— Ну и что?

Старик покраснел, осунулся, не в силах осмыслить происходящее. После недолгого молчания подобрал нужную формулировку.

— Вы должны уйти отсюда. Сейчас же покинуть помещение.

— Все было очень вкусно, — Лиза встала, застегивая пиджак. — Спасибо.

Грабор плелся за ней следом, лениво бормоча что-то про трудное детство, детский дом и безбожие.

Они продолжали двигаться на восток. Серые скалы поблескивали отшлифованными боками через полупрозрачные налипи снега. Деревеньки и бензозаправки попадались на пути все реже. На разлапистых деревьях громоздились странные полукруглые сооружения из хвороста — гнезда больших птиц или очень маленьких верхолазных людей. Солнце было настолько ярким, что вот-вот должно было расколоться.

Полицейского за спиной заметили только, когда он на несколько мгновений включил сирену. Они откатились на правую обочину. Лизонька сжала пальцами джинсовую ногу Грабора.

Но полицейский не остановился. Сбавив скорость, он проехал рядом, осмотрел их, сияя неприхотливой улыбкой под выпуклыми рыжими усами. Гуднул, поздравляя молодоженов.

— Вот это и называется любовь, — прокомментировал Граб. — До электрического стула мы еще не дослужились.

Лиза перекрестилась, вздохнула освобожденной от печалей живою грудью. Пощелкала радиоприемником и начала красить ногти на руках и ногах. Делала она это старательно, самозабвенно, напевая свою вечную французскую песенку в противофазе к ритмам магнитофона. Примерно через полчаса она открыла окно и высунула в него все свои четыре конечности для просушки.

В лицо Грабора ударил запах шампуня гостиницы, где они останавливались последний раз. В этот момент ему казалось, что их бесстыдство утрачено навсегда, что бескрайней трагедии и тайны больше не существует и теперь никому из людей не дозволено играть и пугать друг друга.

— Какие горы, мальчик! Помчались!

Прошло больше года, когда она проявилась опять. Одиннадцатого сентября в полдень.

— Мальчик, как ты там? Что? Да, я скачала себе задницу. — Лиза не смеялась. — Слышал новость?

Грабор, к сожалению, новость слышал. Он стоял на крыше высотного здания, куда недавно переехал, пинал ошметки битума и вместе с остальными зеваками смотрел на задымленный Манхеттен. Он рассматривал клубы черной гари, поднимающейся над главным местом городского ландшафта, вспоминая фотографии японских пионерок на коленях судьбоносных президентов; матрешек с одинаковыми лицами, туристов с одинаковыми лицами; туман, который растворял в осеннее время его любимый остров и делал его невидимым; вспоминал ветренную слякоть, скользкие деревянные мостки на променаде Форт-Брэгга. На другом берегу реки рушились великие небоскребы. Открывать фотоаппарат Грабору не хотелось. Наступала новая осень, без свиданий на ступеньках Тринити Черч.

Заканчивался первый день бомбардировок Нью-Йорка. Наш первый безвозмездный день.

— Любимая, — сказал он. — Мы хорошо жили. Приезжай.