Владимир Костин - Что упало — то пропало

Крылов ночевал в вагончике на стройке, которую оберегал от хищений и вандализма старший товарищ Дымков, седой, как ягель, говорливый, как горный ручей. Дымков принял его с энтузиазмом, но строго выговаривал за уход из неведомой ему семьи, пусть и временный. Это усугубляло страдания Крылова.

А Форсункин обрисовывался добродушным тунеядцем, полностью лишенным хотя бы точечного внимания к миру, наблюдательности. Наверное, потому, что мир он презирал. Он блаженно ходил по улицам — и пристройся ему в хвост рота африканских барабанщиков, он бы ее игнорировал.

И ведь что поразительно: он не доставлял Крылову никаких хлопот. Существование его потрясало своим лаконизмом. Оно без остатка помещалось внутри треугольника: квартира подруги — зал игровых автоматов — автономный винный отдел гастронома. Менялись только ритм и распорядок перемещений.

В первый день он ушел из зала домой, потом выбегал из дому в винный за бутылкой портвейна, выпив пива при выходе из отдела со случайным, видимо, гражданином, оглашая улицу здоровыми матерными выражениями. Причем оба силились производить впечатление очень занятых, при деле людей, типичных российских предпринимателей. Потом домой прошла подруга, невидная женщина лет 35 (Крылов ее узнал: в обед она заходила в игровой зал и на пороге его перекинулась с Серей парой слов, погладив его по щеке). И до ночи из-за дверей доносилась слабая музыка, от которой у Крылова, стоявшего на лестничной клетке, начали сжиматься кулаки. Хорошо устроился, брат Форсункин!

Во второй день поднадзорный пошел в свой Лас-Вегас довольно поздно (по дороге слегка опохмелился в винном) и играл долго. Вышел в сумерки, почти что злой, Крылов это определил от противного, по отсутствию добродушной мины на его лице. Проигрался, амиго! Домой он шел долго, нудно разглядывая на улицах все, что может с натяжкой считаться изображением. Постоял у винного, повздыхал на его аквариумное окно: там общались горожане, державшие в руках пластиковые поллитровые стаканы, они выходили покурить, плевали на снег и не замечали Серю.

Подругу он дождался на улице, просил ее, видно, дать ему на пиво — не дала, и они мирно зашли в подъезд. Крылов подождал, подождал — вдруг он ее уломает? Не уломал. Снова музыка. На площадке Крылова спугнули соседи, спросившие, не за нуждой ли он случайно зашел в подъезд? Погреться, ответил он и вместе с ними покинул свой пост. Устал чертовски и решил: если завтра ничего не произойдет, значит, не суждено ему быть с лицом.

И надо же — завтра произошло.

Это был безумный день, день величия и падения Форсункина, проведенный им в стихии неутомимого скерцо. С утра, несомненно вымолив у подруги какие-то деньги, он двинул в игровой павильон. Через час он со льстиво-хохочущим товарищем сбегал в винный, они опрокинули там по стаканчику портвейна и бросились обратно. В обед к игрокам зашла подруга, задержалась на полчаса и вышла оживленная, ведя за руку упирающегося Серю. Они навестили винный отдел, Форсункин выпил еще стакан портвейна, и они посетили квартиру. Из которой сначала вышла, останавливаясь и оглядываясь через каждый десяток шагов, подруга, и так до остановки, словно расставляла вешки. Лишь только она забралась в автобус, из подъезда вывалился Серя в расстегнутом пальто и крыловской шапке набекрень. Он шустро засеменил в игровой павильон. Через час (в районе трех пополудни) из павильона донесся гул, будто там включали дизель-генератор. Из павильона на улицу посыпались люди и среди них неодетый администратор. Но Сери среди них не было. Народ (сегодня его набилось порядком) закурил, будучи очень говорлив. Крылов подтянулся поближе: делились чужой удачей, повторяя «Дуракам везет», «Трижды за день» и «Такого мы не видали». Крылов сообразил, что знает фамилию везучего дурака.

Народ хлынул обратно, а на белый свет явился в гордом одиночестве торжественный, высокомерный Форсункин с поднятой левой бровью. Он распечатал пачку «Парламента» и закурил, искусно пуская дым кольцами, одно в другое, проверяя работу пальцем. Докурив, он не бросил окурок на снег, как обычно, а с пробудившейся интеллигентностью опустил его в пустую урну.

Администратор высунул голову в дверь и сказал с надеждой в голосе: дальше играть будешь? Форсункин молча, с достоинством кивнул и зашел в павильон, где снова добрые полминуты гудел генератор.

Через час из двери вылетел тот льстиво-хохотливый, он навестил винный отдел и вернулся с тремя бутылками портвейна — похоже, в баре достойных напитков не имелось. Перед тем, как зайти, он распихал бутылки по карманам брезентовых штанов. «Да там порядок!» — удивился Крылов.

Потянулось время, начало темнеть. В половине седьмого вернулась с работы подруга, она зашла в павильон и вскоре вышла, хлопнув дверью. Администратор высунул голову на мороз и срывающимся голосом крикнул: — Ты сюда больше не зайдешь, поняла?!

— Захлопнись, дэбил, — отвечала подруга, сливаясь с темнотой.

В семь из зала вышел Форсункин, пьяный до остекленения, он шагнул со ступенек и встал на колени. Крылов подошел к нему вплотную. В руке у Сери была зажата горсть мелочи, она просыпалась.

Вдруг Форсункин быстро, резво, как не удалось бы и трезвому акробату, вскочил на ноги, молодецки притопнул и снова засунулся в дверь.

Через секунду дверь распахнулась настежь, квадрат света упал на снег, а на квадрат приземлился молчаливый Форсункин, широко раскинув руки и ноги. Стук от его падения отозвался в соседних дворах.

Шапка свалилась с его головы и покатилась к Крылову.

Крылов подобрал ее, засунул за пазуху и торопливо зашагал к автобусной остановке.

Форсункин лежал в сгустившейся темноте, неподвижный, как забитое морское животное.

В жарком вагончике, растянувшись на топчане под горловое пение и бормотание Дымкова, Крылов смотрел на раскаленную спираль «козла» и думал. Возмездие осуществилось само собой, помимо его усилий, и ничего героического, мужского, красивого, легендарного он не сделал.

Форсункин лишил его возможности совершить поступок, говорить: я смог, я прошел поворот, поднялся над собой. Прихватить шапку мог любой чуткий пешеход. Что упало — то пропало. Зря я, что ли, горбатился всю сознательную трудовую жизнь, сказал бы он себе, имею право.

Битва в пути откладывалась. Какое разочарование!

Крылов протянул руку, достал из рукава шапку и перевязал тесемки по-своему, плоско. От шапки едко пахло фруктовым шампунем. Он еще и голову моет! Надо будет заменить подкладку.

— У нас какая рыба? — говорил Казаков — Утомительная, у нас и за хорошую уху надо примерзнуть. Вот у остяков в Иванкине — рыба, в Нарыме — рыба. На Чулыме вставай на песок где придется — и нанизывай щук, хотя бы.