Андрей Иванов - Школа капитанов

Я сидел за одной партой с Катькой Самолововой. Маленькая, смуглая, быстроглазая, она напоминала бурундука. Хихикала, вертелась, тыкала меня карандашом в бок. Я очень ей нравился. Мы дружили, и наши родители очень радовались этой дружбе. Когда я сломал руку, неудачно прыгнув с качели, Катька пришла домой вся в слезах.

Мы лазили вместе по сопкам, жгли костры из пахнущих яблоками и печеньем ящиков, которые брали возле какого-нибудь магазина. Порой тащили эти ящики километры по тундре, прежде чем сжечь вдали от взрослых. Ящики делались из тонких ровных досок и горели хорошо, с гулом. Пламя было выше нас. Мы скакали сквозь него, иногда по очереди, иногда держась за руки. Потом пекли картошку в золе и жарили хлеб и сало на веточках лиственницы. Сало отдавало смолой, а подгоревший хлеб похрустывал. Катька мне тоже очень нравилась.

Уже в пятом классе она лишилась девственности и попробовала анашу. К девятому классу, когда ее выгнали из школы, она была законченной наркоманкой и проституткой. Продавалась сезонным рабочим, обворовывала их и ходила постоянно под кайфом и в синяках.

Ее мать спилась. А отца убил очередной любовник матери, когда тот застал их вместе. Мать на суде выгораживала любовника.

Мне было больно смотреть на Катьку. Иногда мы встречались с ней глазами, и я не мог понять, что я в них вижу. То ли пустоту, то ли какую-то чудовищную усталость. Когда все это с ней начало твориться, я не понимал, что происходит. А она на любую попытку сближения отвечала таким холодом и злобой, что я плакал. Я так и не понял, что произошло.

А с Вовкой Капустиным я постоянно дрался. Хотя при чем тут Капустин.

— Батон, у тебя перо от подушки на волосах, — шепчет Паша, — возле уха.

Я поднимаю руку вверх, и, еще не донеся до уха, слышу радостный Колкин возглас:

— Ивлев, вы желаете отвечать?!!

В голосе учителя слышна неподдельная радость.

— Нет, — говорю, — не желаю.

— Чего-чего?

Колка картинно пригибается и подставляет ладонь к уху, будто в надежде расслышать.

— Не желаю! — говорю я громче и чуть менее уверенно.

— Бросьте, Ивлев, не стесняйтесь! Панченко, скажите, он желает отвечать?

— Да, желает. — уверенно подтверждает Паша, и тихо шепчет, — Извини, Батон, он хотел меня спросить.

— Козел. — отвечаю я ему.

— Что вы сказали? Я не расслышал. — Колка, серьезно наморщив лоб, стоит у доски, лысый, длинный, в отлично выглаженном сером костюме.

— Это я не вам.

— Выходите, отвечайте. — Колка разыгрывает нетерпение, протягивает в мою сторону указку.

А я сижу и лихорадочно размышляю. Ведь есть вероятность, что я знаю тему, вот знать бы еще, о чем он спросил.

— Панча, — говорю, — о чем он спросил?

— Что-то про атомы, — спокойно и развязно отвечает Паша.

— Козел! — говорю я.

— Что-что?

— Это я не вам.

— Ивлев! — Колка раздражается, — Давайте к доске! Быстро! — теперь он серьезен.

И я прибегаю к последнему средству:

— Спросите Андреева, он знает, — говорю я.

— Андреев, вы знаете? — спокойно спрашивает Колка.

— Да, — с пришибленным видом отвечает Кеша Андреев.

Он находится в плену детских страхов и не может сознаться учителю в своем полном неведении на заданную тему.

— К доске!

Кеша медленно, цепляясь ногами за каждую трещинку в паркете, идет к доске по проходу между партами. На него смотрят. Сидящие на последних партах — с сочувствием, на первых — с усмешкой. На самой первой парте, возле учительского стола, кто-то даже хихикает. Там сидят отличницы.

Кеша доходит до доски, печально смотрит на ее глянцево-коричневую неровную поверхность с нарисованными кривыми овалами и обреченно поворачивается лицом к классу. Всю тяжесть химических знаний человечества ощущает он на ватных плечах своего пиджака. А в голове его — гулкое горное эхо.

— Ну, — подбадривает его Похил, усевшись на стул, нога на ногу, и разыгрывая на лице понимание и сочувствие.

И в этот момент раздается звонок.

Лицо Кеши неуверенно расцветает.

— Только не говорите, что вы знали, — торопливо выговаривает Похил, — У нас с вами еще один урок.

Кеша мрачнеет. Его смуглое лицо приобретает синеватый оттенок, будто туча нашла.

— Вторым уроком будет биология. — Похил, усмехаясь, поднимается со стула.

— Как жаль! А ведь я знал! — почти кричит Кеша и сожалеюще взмахивает рукой.

Как я уже замечал, он не может говорить учителям правду.

В первом классе я был отличником. И во втором. И в третьем. А потом у нас в школе решили устроить доску почета, на которой висели бы все отличники школы. В виде фотографий, естественно. Повесили в рекреации кусок фанеры, покрытый лаком. И наклеили на него фотографии. Всех наклеили. Кроме меня. Для меня единственного — места не нашлось. Я был каким-то внеплановым отличником. И так я нехорошо себя тогда почувствовал, что вдруг понял, как, на самом деле, неважны оценки. И дал себе слово — никогда больше не быть отличником. И слово сдержал. Я редко могу сказать, что дал слово и сдержал. А тут, вот, был тверд, как кремень. Учителям как-то очень прочно засело в головы, что я мальчик умный и когда-то учился на одни пятерки. И поэтому, сколько я себя помню, меня всегда пытались «подтянуть». Ругали, даже. Вызовут к директору. Я прихожу, а они там сидят уже, человек пятнадцать, в ряд, смотрят на меня так сурово и жалеючи. И, на лицах написано, ждут стандартных развлечений — обещаний исправиться, виноватого взгляда и так далее. Спрашивают:

— Что ты нам хочешь сказать, Алеша?

А я искренне так отвечаю:

— Ничего.

И они всякий раз воспринимали это как оскорбление. Они, дескать, для меня стараются, а я, такая свинья, даже разговаривать с ними не желаю. Но мне на самом деле было нечего сказать. Ну, не прощенья же просить, неизвестно за что… Поэтому учителя считали меня очень грубым.

На перемене уважающий себя ученик идет или в туалет или на крылечко. Цель тут может быть только одна — курить. Старшеклассники курят открыто, народ помладше прячет сигареты в кулак, затягивается украдкой, а после курения жует жвачку — это называется зажевывать. Некурящих в школе не уважают. Считается, если не куришь — значит или мама запрещает, или, что еще хуже, ты ПРАВИЛЬНЫЙ мальчик.

Я тоже обычно иду в туалет или на крылечко. Надо же мне с кем-то общаться, не болтаться ведь одному по коридорам. Я не курю. Я — объект презрения. Но я, в некотором роде, исключение из правил: меня не считают ПРАВИЛЬНЫМ мальчиком. Меня считают просто дебилом.

Как сказала мне однажды Надя Левченко, целуясь с Пашей, — Ты, Ивлев, не понимаешь жизни. У тебя к ней вкуса нет.

И, сдается мне, была она права. Жизнь иногда кажется штукой, на вкус не то чтобы тухлой, но с явным душком. И это все портит.