Андрей Иванов - Школа капитанов

Он подбежал и сразу потянулся за кассетой. Принялся вертеть ее в руках и спрашивать подряд:

— Прикольный фильм? Прикольный фильм?

Тут подошла Левченко и тоже заинтересованно посмотрела на кассету.

— Ты мне ведь несешь? — убежденно спросил Паша.

А я сказал:

— Нет, ей.

— Ой, а что за фильм? — обрадовано вскрикнула Надька, выхватив кассету у Паши.

Фильм был китайский, с поединками у-шу и летающими воинами. Но я сказал ей:

— Ничего, посмотреть можно.

— Ты что, серьезно, ей несешь? — недоверчиво спросил Паша.

— Да, — сказал я, — она просила.

— Да, мы договаривались, — закивала Надька. В профиль она была чуть-чуть курносой. С чеканно вычерченными губами и лбом. И с длинными ресницами. И с глазами синего цвета. Впрочем, цвет глаз я дорисовал мысленно. Стояли сумерки, и в них все было черным и серым.

Паша, поняв, что кассета от него уплыла, потерял ко мне всякий интерес. Он принялся поторапливать Надьку, они куда-то опаздывали. Несложно догадаться…

А Надька никак не могла запихнуть кассету в карман своего пальто. И было видно, как она огорчается, что кассета не влазит.

— Слушай, — сказала она Паше, — в руках я ее потеряю. Положи к себе.

— Тогда я первый ее смотрю, — сразу поставил условие Паша.

— Нет, — Надька задумалась, глядя на меня исподлобья, — Слушай, Ивлев, отнеси ее ко мне домой. Пожалуйста! — и добавила Паше, — А с тобой мы ее вместе посмотрим.

— Ладно, — сказал я.

И они побежали дальше, скользя по наледям. И Паша поддерживал ее под локоть. А я смирно, как ослик, понес кассету домой к Наде. И вручил ее толстой и некрасивой Надиной маме, слегка непонимающей, кто я такой.

Вечером стараешься поскорее уснуть. Чтобы очутиться где-нибудь не здесь. Не плакать ведь в подушку.

Уроки физкультуры у нас проводились не в школе. В нашей школе вообще не было спортзала. А спортзал был в детском саду, минутах в двадцати ходьбы от школы. Поэтому физкультуру в расписании выносили отдельно и ставили через час-два после основных уроков.

Физруков было двое. Галина Николаевна — женщина крупных габаритов, толстая, с необъятной грудью. При взгляде на нее было вообще непонятно, как она умудряется заниматься спортом. А она утверждала, что занимается. На уроках выстраивала нас в ряд и показывала упражнения, а мы вместе с ней их делали. Приседания, отжимания, махи ногами, махи руками, повороты корпуса, растяжка… В ее исполнении даже самые простые физкультурные действия выглядели устрашающе. Когда она садилась на корточки, казалось, что она никогда больше не встанет. А когда делала повороты и наклоны, ее бюст заносило в стороны и ей явно приходилось бороться с его инерцией.

Она была удивительно доброй женщиной. Ей всегда отдавали под классное руководство самый трудный класс. Все знали, что она простит любого хулигана и поможет ему закончить школу. Когда с ее подопечными случалась беда: кто-нибудь приходил в школу избитым или попадался милиции, она искренне плакала где-нибудь в уголке учительской. У нее был сын Коля со странной кличкой Прокоп — самый крупный парень в нашей школе. Очень сильный и добродушный.

И был другой физрук — Геннадий Викторович. Ему никогда не поручали руководство классом. Это был высокий жилистый мужик пятидесяти пяти лет. Он бегал по утрам. Боксировал. Занимался на тренажерах. Выглядел лет на сорок. Он любил издеваться над физически слабыми мальчиками и лапать девочек. Он подсаживал девочек на турник, дрожащими от вожделения пальцами ощупывая их попки. Мог приобнять, погладить по груди. Говорил всякую пошлятину, рассказывал грязные анекдоты.

Три месяца в году физкультура у нас проходила в бассейне. Это был праздник каждый день Геннадия Викторовича. Можно было вместе с нами залезать в воду и учить девочек плавать. Иногда у них от этого даже купальники развязывались, и они начинали не просто отбрыкиваться от него, а откровенно бить по морде. Некоторым, впрочем, нравилось.

У Гены — как мы называли его за глаза — была жена и дети. И отношения с ними у него были плохие. Он часто неделями жил у друзей или ему давали на месяцок комнату в общаге. После чего он все-таки возвращался в семью.

Меня Гена презирал за то, что я не мог отжаться сорок раз подряд. Соответственно, он считал меня слабым. По имени он меня не называл. Говорил: «Профессор». То есть очки его тоже раздражали. Отказывался ставить оценки, требовал постоянно каких-то справок. Предлагал одевать лифчик, заплетать косички и заниматься вместе с девочками. Он меня тоже раздражал. Особенно невыносимо становилось, когда он выделял из группы девочку посмирнее, с большой попой, и принимался ее лапать, под видом обучения лазанию по канату. Девчонка цепенела от его прикосновений и становилась послушной, как овечка. Когда у нее начинали дрожать губы и на ресницах повисали слезинки, он отпускал ее. И делал такое лицо, будто чем-то гордится. А весь класс тем временем весело играл в баскетбол. Им было все равно, что там происходит в углу, где канат. Он замечал мой взгляд. И отыгрывался на мне во время зачетов. А я не мог простить себе, что просто смотрю.

Поэтому я почти не ходил на физкультуру.

Кстати, Левченко была заядлой физкультурницей. Она постоянно принимала участие в эстафетах на девятое мая и всяких школьных спартакиадах. Ее Гена не трогал. Надя, судя по всему, казалась ему девочкой слишком жесткой. Во всех смыслах. Он любил, чтобы женщина была мягкой и послушной. А Надька была не только остра на язык, но и фигуру имела без лишних жировых отложений.

Колка, то есть Николай Яковлевич Похил, наш классный руководитель, жил прямо надо мной. Я на первом этаже, а он на втором. У него было два сына. Старший — гордость семьи, занимал призовые места на международных олимпиадах по химии. Когда пришла пора поступать в университет, он мучился выбором. Ему прислали два десятка приглашений от химфаков лучших вузов страны, и он не знал, куда деваться. В конце концов, уехал в Москву, чтобы стать врачом.

Младший сын Николая Яковлевича семью не то чтобы позорил… Просто, он был обычным, ничем не выдающимся мальчиком с тяжелым характером. Такая тихая маленькая сволочь. И я его вполне понимал. Мало того, что ему при каждом удобном случае принимались рассказывать о старшем брате, но и вообще атмосфера в семье была нездоровая. Весь день в их квартире царила тишина. Похил старший что-то тихонько попиливал и постругивал — он любил работать руками. Младший пропадал на улице или молча делал уроки. Но в шесть вечера приходила мама. Которая с порога принималась орать. Я не помню ни дня, чтобы в квартире наверху не орали. И слышен был только ее голос. Она обзывала мужа и сына свиньями, козлами, дебилами, уродами, вопрошала неизвестно кого, как она с ними живет и сама себе отвечала, что живет совсем не так, как ей мечталось. Вот так ходила туда-сюда, делала домашние дела, готовила ужин и безостановочно орала. Не пускаясь в ухищрения, она повторяла одни и те же ругательства — козлы, дебилы, уроды… А Похил старший все что-то пилил, строгал, шлифовал и высверливал, молча, упорно и неторопливо, с любовью благоустраивая жилище. А младший старался поскорее закончить с уроками и уйти гулять. Мать он не любил, а отца презирал. И всячески пытался сломать устоявшийся семейный уклад. То перемешивал кучу грязного белья с кучей чистого, то обменивал свежекупленные дорогие фломастеры на кассету с порнухой, то срывал с петель дверь в подъезде, или, поднявшись на верхний этаж, писал в лестничный пролет. В общем, хотел, чтобы его заметили. Но Похил старший пилил, а мать орала. Нервозность обстановки передавалась даже моей собаке. Она садилась посреди зала, задирала морду к потолку и чуть слышно поскуливала. Похил старший боялся собак и утверждал, что они не умеют думать, поэтому опасны. Мне всегда казалась спорной такая позиция. Но когда мы принимались спорить, он говорил: «Я биолог!». А мне сказать было нечего.