Карлос Фуэнтес - Инстинкт Инес

Для мексиканской постановки Габриэль Атлан-Феррара предложил в последней сцене, во время изображения картин ада, показывать фильм о найденных массовых захоронениях на полях войны, ибо там апокалиптические прозрения Берлиоза стали явью, горы скелетоподобных трупов, высохших от голода, кожа да кости, бесстыдных в своей наготе, непристойно лысых, с омерзительными ранами и выставленными на всеобщее обозрение половыми органами; казалось, невыносимый эротизм заставил их сплестись в объятиях, словно до самой смерти их преследовало неодолимое желание: я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…

– Кричите так, будто вы идете на смерть, любя то, что вас убивает!

Власти запретили показ кадров братских могил. Во Дворец изящных искусств ходит публика образованная, но приличная: не стоит ее обижать, как сказал один тупоголовый чиновник, не переставая расстегивать и застегивать свой пиджак Цвета птичьего дерьма.

«Сочинение Берлиоза впечатляет», – сказал Габриэлю, напротив, один молодой мексиканский музыкант, который присутствовал на всех репетициях с невысказанным, но вполне очевидным желанием посмотреть, что будет делать этот дирижер, имеющий репутацию ниспровергателя основ, но в любом случае, иностранец, и поэтому подозрительная личность для мексиканской бюрократии.

– Дайте композитору рассказать нам об ужасах ада и конце света своими средствами, – сказал какой-то бюрократ от музыки мягким голосом, с той особенной вкрадчивостью манер, присущей мексиканцам, которая и льстит, и создает дистанцию. – К чему настаивать, маэстро? В конце концов к чему вам эти наглядные иллюстрации"?

Атлан-Феррара винил самого себя и признавал, что обходительный мексиканец прав. Маэстро противоречил самому себе. Не он ли толковал накануне Инес, что сила оперы как раз и состоит в том, чтобы скрывать от глаз некоторые моменты, чтобы музыка вызывала их в воображении, а не сводила к обычной тематической живописи, ибо в противном случае и получается бесполезное упрощение, тот «иллюзорный союз», в котором проводник и композитор лишь причиняют друг другу взаимные муки.

– Опера – это не литература, – сказал мексиканец, причмокивая и пытаясь украдкой вытащить из зубов застрявшие остатки обильного аппетитного ужина. – Это не литература, что бы там ни говорили ваши недруги. Они неправы.

Габриэль согласился и счел, что, напротив, прав его радушный собеседник. Никто не знал, каким он был музыкантом, но политиком он явно был хорошим. О чем думал Атлан-Феррара? Он что, хотел преподнести урок латиноамериканцам, которых судьба уберегла от европейского конфликта? Хотел пристыдить их, сравнив периоды насилия в истории?

Мексиканец наконец тайком проглотил кусочки мяса и омлета, застрявшие между зубов:

– Война в Латинской Америке более жестока и беспощадна, потому что она незаметна и не знает временных границ. Помимо всего прочего, мы научились умалчивать о жертвах и хоронить их по ночам.

– Вы марксист? – спросил Атлан-Феррара, уже откровенно забавляясь.

– Если вы хотите упрекнуть меня в том, что я не разделяю новомодную антикоммунистическую истерию, то вы определенно правы.

– Выходит, «Фауст» Берлиоза может быть поставлен здесь только в рамках своего собственного сюжета?

– Это так. Не отвлекайте внимание от того, что нам хорошо известно. Божественное неотделимо от страха. Вера не избавляет нас от смерти.

– Вы еще и верующий? – снова улыбнулся дирижер.

– Здесь, в Мексике, даже мы, атеисты, – католики, дон Габриэль.

Атлан-Феррара внимательно посмотрел на молодого композитора-бюрократа, который наставлял его на путь истинный. Нет, он не был белокур, строен, хладнокровен: он не был отсутствующим. Мексиканец был смугл, горяч, он ел сырную лепешку с горчицей и острым соусом, так и стреляя по сторонам своими глазками просвещенного пройдохи. Он стремился к карьере, это было очевидно. Очень скоро он растолстеет…

«Это не он, – подумал с легкой грустью Атлан-Феррара, – не тот, кого я ищу, по кому тоскую, друг моей ранней юности…»

– Почему ты меня оставил одну на побережье?

– Я боялся что-нибудь испортить.

– Я тебя не понимаю. Ты испортил наш отдых.

Мы были вместе.

– Ты бы никогда мне не отдалась.

– Ну и что? Я думала, тебе достаточно моего общества.

– А тебе было достаточно моего?

– Ты думаешь, я такая дура? Почему, ты думаешь, я приняла твое приглашение? Думаешь, я нимфоманка?

– Но мы не были вместе.

– Как сейчас, нет…

– И тогда бы не были.

– Тоже верно. Я тебе так и сказала.

– Ты до этого не была с мужчиной.

– Никогда. Я так тебе и сказала.

– Ты не хотела, чтобы я был первым.

– Ни ты и никто иной. Я тогда была совсем другой. Мне было двадцать лет. Я жила с дядей и тетей. Я была тем, что французы называют une jeunne fille bien rangée. [21] Я только начинала. Возможно, я ошибалась.

– Ты уверена?

– Говорю, я была совсем другой. Как я могу быть уверена в ком-то, кем я уже не являюсь?

– Я вспоминаю, как ты смотрела на фотографию моего товарища…

– Твоего брата, как ты тогда сказал…

– Самого близкого для меня человека. Я это хотел сказать.

– Но его там не было.

– Был.

– Не говори мне, что он там был.

– В обыденном смысле, нет.

– Я тебя не понимаю.

– Ты помнишь фотографию, которую нашла в кладовке?

– Да.

– Там он был. Вместе со мной. Ты его видела.

– Нет, Габриэль. Ты ошибаешься.

– Я этот снимок знаю на память. Он единственный, где мы вместе.

– Нет. На фото был только ты. Он исчез со снимка.

Она взглянула на него с любопытством, чтобы не выказать своей тревоги.

– Скажи мне правду. Этот юноша с фотографии когда-нибудь был на самом деле?

– Музыка – это искусственное отображение человеческих страстей, – сказал маэстро ансамблю, с которым работал во Дворце изящных искусств. – И не надейтесь, что это реалистическая опера. Мне известно, что латиноамериканцы из последних сил цепляются за логику и разум, совершенно им чуждые, пытаясь спастись от своего сверхъестественного воображения, которое им свойственно испокон века, однако этим можно пренебречь и даже отмахнуться от него с негодованием в угоду предполагаемому «прогрессу», которого вы никогда не достигнете, если и дальше будете вести себя как угодливые подражатели. Видите ли, для европейца само слово «прогресс» всегда идет в кавычках, s'il vous plaît. [22]

Он улыбнулся ансамблю, сохранявшему на лицах торжественное выражение.

– Представьте себе, если это сможет вам помочь, что при пении вы имитируете звуки природы.

Сохраняя царственный вид, он обвел взглядом сцену. «Как хорошо я исполняю роль павлина!» – посмеялся Габриэль над собой.