Алекс Тарн - Город

Почему именно с Финбана? Да потому что там быстрее кончается Город. На прочих направлениях Королева пустила метастазы — Царское Село, Петергоф, Павловск… Хотя и там можно оторваться. Но, опять же, эта роскошь — бегство к снегу — позволительна только зимой. Осень же, увы, — черта лысого. Осень в Городе — это та же зима, только без снега в пригородах. А май осенью так безнадежно далек, что, кажется — не дожить. И ноги вечно мокрые. Короче — мрак.

Мрак-то мрак, да без него никак. Не видевший ада — в рай не попадет. Ну, и так далее. Даже в этой мерзкой поре Города есть свое очарование. Петербуржцы и мазохисты поймут меня сразу. Остальных же отсылаю к авторитетному мнению нашего общего знакомого: «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Первое — «в бою» — еще куда ни шло; но со вторым многие, в особенности, жизнерадостные южане не соглашаются. Некоторые даже пальцем у виска крутят: мол, тут, при всем нашем уважении, занесло господина поэта… какое же может быть удовольствие — с обрыва сверзиться?

Ах, южане, южане… Объясняю на пальцах. Полная свобода, обеспечивающая «упоение», возможна в двух и только в двух случаях: либо есть у тебя все, ну, то есть — все, о чем только можно подумать — и тогда уже ты можешь позволить себе любой крендебобель; либо, наоборот, нет у тебя ничего, ну, то есть — совсем ничего, ни крохи, то есть терять тебе ну совершенно нечего — и тогда ты тоже можешь позволить себе все. Свободен, воистину свободен! Такая вот простая петербургская логика. Осенне-зимний Петербург — это именно край мрачной бездны, иначе и не определишь.

Знавал я в институтские годы одного паренька со Ставрополья. На третьей или четвертой лекции по Истории КПСС наш лектор — бывший инструктор райкома и потомственный стукач — решил щегольнуть профессиональной памятью на лица и фамилии. Задав какой-то вопрос, он заговорщицки повернулся к скучающей аудитории и, выдержав паузу, торжественно вызвал ответчика: «Ну вот вы, Пастух, скажите!» Зал молчал; никто и не думал отвечать. «Пастух! — вторично воззвал лектор. — Я к вам обращаюсь!» Молчание… Игроки в «очко» на заднем ряду подняли головы, предчувствуя скандал. Лектор спустился с кафедры, и подойдя к высокому парню, раздраженно ткнул пальцем в его конспект: «Что с вами, Пастух? Почему вы не отвечаете?» Парень встал, и, помолчав, сказал жалобно: «Я не Пастух, я — Чабан…» Зал умер.

Так вот, обычно уже в октябре Петя Чабан начинал проявлять признаки душевного нездоровья, а ближе к декабрю был уже совершенно невменяемым. В мае он мало-помалу приходил в себя, потом уезжал на каникулы и возвращался поправившимся, улыбчивым и устойчивым, как табуретка; но потом наступала осень и все начиналось сызнова. Между прочим, Петя был активистом институтской народной дружины и мне неоднократно выпадало счастье исполнять эту сюрреалистическую повинность в его обществе и под его командой. Обычно он шел впереди, с красной повязкой на рукаве, даже в самый поганый дождь — без шапки. «Выходит Петр… Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен.»

Лик Пети Чабана и впрямь вселял трепет даже в нас, его товарищей — глаза, горящие тусклым огнем мученичества, запавшие щеки и крутые, накрепко сведенные скулы. Петя подходил к пьяным, брал их за лацканы, и, страшно приблизив лицо, как будто собираясь вцепиться зубами в сонную артерию, медленно цедил: «Гражданин, вы понимаете, что находитесь пьяным на улице Города Ленина?» После чего отталкивал свою жертву и, не оборачиваясь, шел дальше, предоставляя нам решать, что делать с оцепеневшим от ужаса пьянчугой. Это был полный сюр, ребята, круче не придумаешь… Петя становился Каем, совсем по Андерсену, и не существовало на земле Герты, чтобы спасти его. Он жил у «бездны мрачной на краю», в глубочайшей точке отчаяния, он пребывал в упоении страшным осенним Петербургом…

Где-то он сейчас, Петя Чабан, что поделывает? Слышал я краем уха… то ли что-то продает, то ли что-то покупает… неважно… Одно я знаю точно — никогда, до самой смерти не забудет он тех высот неимоверного духовного и душевного напряжения, что подарил ему Город. Ему, как многим до него, как многим после него — всем этим петрам, евгениям, раскольниковым, ахматовым и ждановым…

Но — хватит о темном. Давайте-ка я возьму вас прямо в май. Хотя нет, все ведь, собственно говоря, начинается с апреля.

Весна в Петербурге начинается угрюмо, как бы не веря собственной смелости. Так не привыкший к ласке ребенок шарахается от протянутой руки. Грязный смог еще висит в воздухе, но уже серебрится робкий пушок на скорбных ветвях, уже выглядывает осторожно в облачную форточку чья-то нежная пугливая душа, уже линяют с улиц жуткие бесформенные шубы, уступая место подбитым весенним ветерком пальтишкам и легкомысленным беретам. Нахальные питерские воробьи горланят по всем дворам: «Сдохла! Сдохла! Королева сдохла!» Все в ужасе пригибают голову, ждут удара… и — нет его, удара… Значит, и впрямь — сдохла, проклятая, не к ночи будь помянута.

И тут, вдруг, сразу, как прорвав плотину, лавиной — май. Май, май, — отрада души, веселый месяц, набухающий прыщами восьмиклассников и грудями десятиклассниц, забубенная вольница неба, вздох земли и нескончаемость света! Воздух проясняется и становится прозрачным до самого дна… кто сказал, что Вселенная черна? — вот она, раскрыта в своей — рукой подать — беспредельности. Обнажаются мостовые, и они чисты, люди добрые, думали ли вы, что такое возможно? — чисты, хоть ешь с них… только оставшийся с зимы песок укромно заметается в пазухи поребрика… простим ему, мы сейчас добрые. И свет, свет, свет — тоннами… где ж ты был раньше, парень? Вот неохотно, по долгу службы, подъезжает ночь: может, п у стите? — пошла вон, черная! — и что вы думаете? — уходит стерва, уходит…

И мы, простые, забитые зимою двуногие, смотрим ей вслед и понимаем: свободны. Мы свободны наконец, ребята, мы свободны! Причем, и это самое ценное, мы свободны не одни, мы вместе во всеми — с этой сияющей высотой неба, с этим драчливым воробьем, с этим плавным и мощным движением реки, с этим Городом, раскрывшимся, как ладонь, навстречу нашей общей свободе.

Помните ту, скрюченную, пресмыкающуюся, мерзкую, зимнюю свободу, свободу отчаяния, сверлящую горькой, провальной, клубящейся тоской? Теперь — не то, теперь мы свободны по-другому, свободой полета, щедрым, широким выбросом. Эта свобода тоже рождает тоску, но другую — растущую вовне, как песня, тоску весеннюю, творящую детей и стихи.