Лео Яковлев - Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний

Тогда на Соломенке после первой бутылки разговор ушел в высшие сферы. Мы смотрели великолепные видовые фото Сванетии, книги о суровых и мужественных сванах с дарственными надписями от авторов. Сергей пьянел не только от водки, но и от беседы. Хотелось делиться этой высокогорной радостью. К духу нашей беседы более всех подходил Вика — Виктор Некрасов, и он кинулся звонить ему. Через несколько минут сказал огорченно:

— Там теперь Галя цербером его охраняет!

Заканчивали мы вдвоем, как и начали, уже со следующей бутылкой водки, за которой пришлось сходить мне.

Потом, уже в другой раз, мы сидели в «Интуристе», потом перехватывали в забегаловке под названием «Минутка» на Прорезной. Потом устроили такой же пир, как на Соломенке, но уже в Дарнице, в однокомнатной квартире его жены в период их очередного примирения и сближения. И вот наконец вершина его жизни — свои однокомнатные квартиры они обменяли на двухкомнатную на Красноармейской, и он зажил, но, увы, уже недолго, в самом центре своего любимого Киева. И там в этой примиренной семье мы тоже успели посидеть за столом. Оттуда весной 79-го он позвонил, что у него был инфаркт, потом в сентябре — снова весел и пьян, а следующий звонок уже был не от него…

Он любил красивые и дорогие вещи и, вероятно, знал в них толк, но мечтал о них и по другой причине. Он хотел их иметь много, чтобы было что продать и потом гулять. Ему хотелось, чтобы вся его жизнь была непрерывным праздником. Он не стяжательствовал. «Все пропьем», — пожалуй, наиболее близкий ему девиз, но пропьем радостно и красиво, а не в подъезде или подворотне. Пропьем на белой скатерти и из хрустальных рюмок. Эта праздничность души привлекала к нему людей — и зрелых, где-то под налетом отложений суеты тоскующих о празднике, и молодежь — молодых девчонок и женщин, забегавших в его лабораторию, чтобы под белоснежными вершинами Сванетии выкурить сигарету, пропустить глоток вина и услышать оглушительный бас Шаляпина: «Ныне отпущаеши…»

Праздник, а он был у него не ускользающим, как у Шукшина в «Калине красной», а реальным и непрерывным, забирал все — не оставалось денег даже на любимую Сванетию, где жили, по его словам, его побратимы. Живы ли они, помнят ли его? И вообще, кто его помнит, кроме меня? Может быть, этот праздник и унес его жизнь, не только разрушив сердце и мозг, но и конкретным действием. Рассказы Светланы о его последних минутах позволяют построить и такую версию его ухода: в октябре он собрал деньги на экскурсию по каким-то архитектурным памятникам Украины, намеченную на ноябрь — такие экскурсии были его отдушиной, его творчеством, единственным выходом его познаний, потому что задуманных книг он так и не написал. Время шло, деньги таяли (праздник!), а час расплаты приближался. Сел он за расчеты, видно, почувствовал недостачу, зная, что денег в доме нет… Кровь хлынула в голову, — и он умер за столом, на недосказанном слове.

А я, проходя по Крещатику, иной раз вдруг вздрагиваю: мне чудится в безликой толпе тяжелое лицо Сергея, взгляд его необычных, страдающих глаз, тот самый взгляд, который трогает и затем преследует вас, когда вы рассматриваете портреты его «двойника» — Ивана Сеченова. Когда я сказал ему об этом сходстве, Сергей спросил с легкой обидой: «Неужели так похож?» В нем еще жив был тот юный артистичный красавец, который вскружил голову не одной харьковчанке много лет тому назад…

В начале 1978 года мне захотелось по причинам, не имеющим отношения к данному рассказу, узнать кое-что об одном из старых домов в тихом переулке, расположенном в тех местах, где прошли мои юные годы. Я вспомнил о том, что в этом же переулке стоял дом Лотошкиного дяди по прозвищу Паук. Потом вспомнил, что пару лет назад (а их оказалось десять) Леха рассказывал мне, что Лотошка получил этот дом по наследству, и сам переехал туда. Я знал, что Лотошка работал на какой-то из телефонных станций и потому подумал, что у него может быть дома телефон. Старая телефонная книга, где еще был перечень частных абонентов, ответила утвердительно. Я стал собираться позвонить ему.

На сборы ушел месяц-другой. Ведь сразу к делу приступить неудобно. Нужно было продумать вопросы и ответы. На все это накладывалась суета, поездки, усталость, отсутствие настроения и т. п. Пришла весна, и я, решив, что откладывать дальше некуда, взял телефонную трубку. Звонил я несколько дней, выбирая различное время — утро, вечер, день. Телефон отвечал долгими гудками. Через несколько дней я понял, что звонить бесполезно, и стал собираться разыскивать Леху.

На сборы ушел еще месяц. Я уже побывал в этом переулке, сфотографировал дом болгарина Дринова, интересовавший меня, прошелся мимо дома Паука, поразившего меня своей запущенностью, и все же решил позвонить Лехе.

С того холма, где я живу сейчас, в 1978 году, прямо из моего окна еще был виден заросший садами холм моей юности, называемый здесь Горой (сейчас его заслонили дурацкие многоэтажные здания), и я поднес одним субботним утром телефон к окну и набрал номер, глядя на бурые крыши в зелени садов.

Там, под одной из крыш зазвонил телефон, и скоро я услышал не меняющийся с годами голос Лехи. У меня отлегло от сердца: мир моей юности не опустел. После обмена новостями, представляющими взаимный интерес (мы не общались лет пять), наконец я спросил о Лотошке.

— Нет его, — отвечал Леха.

— Уехал? — наивно спросил я.

— Умер, — лаконично ответил Леха.

— Как?!

Я узнал как. Умер Лотошка два года назад от рака желудка. На мой вопрос, легко ли он умирал, Леха дал безжалостный ответ.

Рассеялось в электронике последнее слово Лехи, а я все держал в руках телефонную трубку и смотрел на нашу зеленую Гору вдали за окном. Перед моими невидящими глазами Память открывала тихие улочки Горы и вела счет: 46-й, 47-й, 48-й, 49-й… Летний вечер, розовеют от заката белые стены домов. Мы идем втроем, Леха, Лотошка и я, одетые во что попало, лучше всех Леха — его мать была ближе к кормушке. Зато у Лотошки — вся семья в сборе. И мать, и отец, и полдомика у входа в Карповский сад. В те годы, впрочем, неважно было, сколько рук, важно было, где грелись эти руки. Лотошкин отец (наши с Лехой не вернулись с фронта) работал на железной дороге, в месяц получал денег на три буханки хлеба по базарной цене и всех благ от этой службы было бесплатное топливо для печки. А это тоже имело значение. В доме же их, прямо в горнице жила, кроме Лотошки с отцом и матерью, кормилица — коза, отчего от Лотошки и от всех его вещей шел козлиный дух, но он стоически переносил все насмешки.

Мы идем втроем гордо и смело. Во-первых, нас трое, во-вторых, это «наша» часть Горы и мы здесь в безопасности, в-третьих, у нас на троих два заряженных револьвера — наган и парабеллум. Есть еще дамский браунинг, стреляющий слегка подточенными мелкокалиберными патронами, но он не в счет. Наше торжественное шествие прерывается истошным криком: