Лео Яковлев - Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний

До определенного момента аппарат Сталина для внешнего мира сохранял имидж страны-заступницы преследуемых евреев. Его посланцы в ООН даже делали заявления «об усилении антисемитизма» в Англии и США, отрицали причастность своей оккупационной администрации к судьбе Валленберга и к антисемитским выступлениям в Восточной Европе. Вероятно, это было необходимо, чтобы сохранить шпионов-«антифашистов», в особенности тех, кто был занят промышленным шпионажем в области производства вооружений, а среди них было немало евреев. Наверное, этим же, и, естественно, желанием насыпать Англии соли на хвост, объясняется поддержка усилий ООН в создании государства Израиль.

К 1949 году внешняя ситуация стала меняться. Во-первых, функции советских шпионов к этому времени в значительной мере уже были выполнены и началась серия провалов, во-вторых, российского присутствия на Ближнем Востоке не получилось, несмотря на «откомандирование» туда на вечное поселение для строительства социализма нескольких тысяч коммунистов: в этой молодой стране стали задавать тон люди иной политической ориентации. А в-третьих, аппарат «вождя», знающий его характер и настроения, умело подбирал образцы западной информации с личными выпадами против него так, что создавалось впечатление, что где бы в «том» мире не появились карикатура или фельетон, высмеивающие «гения всех времен», авторами «гнусной клеветы» непременно оказывался явный или тайный еврей, ну а тайным евреем в специально подготовленном для «Хозяина» досье можно было сделать любого. Получалось что-то вроде всемирного еврейского заговора. О существовании таких провокационных подборок мне рассказывал Тарле. Интересен тот факт, что и в брежневский период точно так же почти все антисоветские выступления за рубежом приписывались исключительно евреям («сионистам»), что подтверждает интеллектуальное убожество и маниакальное постоянство непременного шефа советских идеологов.

Тогда же именно так создавались условия для первой в истории СССР открытой антисемитской кампании против «безродных космополитов». Кампания эта развивалась неторопливо и шла вширь и вглубь. Сначала клеймили людей с «иностранными» фамилиями, затем приступили к раскрытию псевдонимов (нынешние «исследования» в области наличия еврейской крови и еврейских семейных и дружеских связей есть логическое продолжение упражнений 49-го года). Эти события помогли раскрыть истинную сущность людей. Так, например, совершенно неожиданной оказалась позиция сталинского любимца К. Симонова, публично выступившего против шельмования людей и «раскрытия псевдонимов», и, наоборот, ожидаемыми были злобные выпады «независимого» Шолохова, жаждавшего борьбы с литературными евреями до победного конца.

Тарле тяжело переживал происходящее и не только потому, что преследования людей явно развивались по этническому признаку — преследовался этнос, к которому он сам принадлежал по рождению, от которого ушел и к которому должен был бы вернуться в тяжелые времена, но и потому, что он воочию увидел, к чему может привести неуемный «патриотизм», к возрождению которого в России он был причастен.

Но что мог сделать семидесятипятилетний человек, на руках которого были две беспомощные почти слепые старухи — жена и сестра? Он выбирает путь «малых дел», столь популярный в годы его молодости. Он не участвует ни в каких обличениях и «обсуждениях», не соглашается на демонстративный отказ от почетных званий, полученных от «иностранцев-засранцев». Он окончательно решает для себя не писать историю Второй мировой войны. Он помогает всем преследуемым, кто к нему обращается, — открытой или закрытой рецензией, официальным или неофициальным отзывом. Приведем один отрывок из его письма члену-корреспонденту АН СССР С. И. Архангельскому — «черному рецензенту» ВАКа (что само по себе было нарушением «порядка»):

«Глубокоуважаемый Сергей Иванович, у Вас находится на рецензии диссертация С. А. Фейгиной… Эту работу я хорошо знаю, я был официальным оппонентом, работа принята единогласно, с овациями.

А теперь в экспертной комиссии ВАКа ее подвергли, по-моему, такой легкомысленной критике, что просто диву даешься…

Я очень обрадовался, когда узнал, что работа на рецензию послана Вам, человеку, во-первых, добросовестному, во-вторых, знающему, в-третьих, не запуганному, как заяц».

Заметим, что на этом письме в защиту Фейгиной отнюдь не близкому человеку стоит дата 8 августа 1952 года. Что означала вторая половина 1952-го в истории евреев России известно всем, и то, что Тарле в этом письме не стесняет себя в выражениях, говорит об его отваге. Не менее решительно помогал он прибегавшим к нему «запуганным, как зайцы» литераторам из числа «низкопоклонников» и космополитов.

Между тем, его собственные дела были далеки от благополучия. В это время он заканчивает «Северную войну» — первую часть порученной ему Сталиным трилогии, и сообщает, что начинает переработку «Нашествия Наполеона на Россию» в качестве второй ее части. Но Сталин проявляет нетерпение, и его послушная «научная гвардия» дает понять Тарле, что он занят ненужным делом и что начинать печатать трилогию нужно с ее последней части. «Намек» выглядит достаточно грозно: делается попытка сорвать его доклад Академии, посвященный законченной работе о шведском нашествии, и впервые за последние 15 лет он не может найти себе издателя. «Северную войну» не берут! После долгих переговоров ее принимает «Соцэкгиз», издательский договор с которым выглядит так, будто речь идет о первой книге начинающего кандидата наук, а не историка-писателя с мировым именем.

В холуйском окружении Сталина все оттенки настроения хозяина тщательно фиксировались, и его недовольство медлительностью Тарле было, естественно, замечено. В это же время появилась группа «новых историков» наполеоновской эпохи — Бескровный, Гарнич, Жилин и др. Тарле никогда не был монополистом и искренне приветствовал любую мало-мальски талантливую книгу. Но как раз с талантом у этих людей дело обстояло туго, а для любой бездарности есть лишь один путь к признанию — административный.

Здесь я еще раз повторю прописную истину: история есть не только наука, но и искусство, имеющее свое музу (Клио). Поэтому в истории знание — это далеко не все, ибо исторические знания доступны любому, а дар ИСТОРИКА более редок, чем дар писателя, живописца или композитора. К тому же значительная часть «советских» исторических «докторов» обходилась даже без знаний. Чтобы понять разницу между Историком и даже очень знающим человеком, я предлагаю читателю эксперимент: открыть любую страницу «Наполеона» Тарле и любую страницу «Наполеона» Манфреда и прочитать их одну за другой. (Из уважения к читателю рекомендовать прочесть даже одну страницу «из Жилина» и ему подобных я не могу — совесть не позволяет).