Лео Яковлев - Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний

Последние годы двенадцатилетия, отданного теории относительности, были омрачены совершенно неприемлемыми для Эйнштейна политическими событиями. Дело в том, что в нем изначально была заложена идея единения человечества, и он считал, что понимание этой идеи присуще всем людям и что мир идет по этому единственно верному пути. Явный признак торжества этой идеи он видел в искренних, как ему казалось, взаимоотношениях и сотрудничестве интеллектуалов всех народов, что, как ему казалось, делало совершенно невозможными серьезные столкновения тех стран, которые они представляли. Первая мировая война нанесла жестокий удар по этим представлениям Эйнштейна и отрезвила его, но не лишила надежды, и он начал борьбу за свои политические идеи с той же, а может быть, и с еще большей отвагой, чем та, что была проявлена им в науке.

Глубокий аналитический дар Эйнштейна был универсален, и ему не понадобилось, как полвека спустя Андрею Сахарову, личное общение с каким-нибудь идиотом-генералом с его похабными генеральско-фельдфебельскими анекдотами, чтобы увидеть, в чьи руки попадет созданное интеллектуалами оружие. «Кто есть ху» он увидел сразу. Он увидел, что на пути реализации столь очевидной для него изначальной и естественной идеи создания единого мирового сообщества людей, на этом единственном, как он точно знал, пути выживания человечества стоит огромная злобная и агрессивная «масса» подонков и человеческих отбросов, кормящихся, и неплохо кормящихся, за счет разобщения людей, — это многоликая, но слаженная и хорошо организованная группа «профессиональных политиков», военных, военных промышленников, «отцов наций» и прочих» видных деятелей», прикрывавших свои психические отклонения, комплексы неполноценности и нежелание заниматься полезным трудом лозунгами «заботы о своем народе», о «судьбе нации» и т. п. Сразу же постиг Эйнштейн и сам механизм одурачивания масс, используемый этой шайкой негодяев, живущих человеческой кровью: проповедь превосходства «своей» нации, ее «прав» на управление другими народами, на «духовное» руководство всем прочим человечеством.

В то же время Эйнштейн по натуре был прагматиком, и твердость его личных убеждений не исключала для него возможности общения с «сильными мира сего» и попыток обращения их на путь столь очевидной для него истины. Он мог бы расписаться под словами одного из героев Р. П. Уоррена: «Будем делать Добро из Зла, потому что его больше не из чего делать». И он не только сам, используя свою славу, пытается достучаться до затуманенного сознания масс, но и ищет «лучших из худших» — общается с политиками, поддерживая умеренных, стремящихся к мирному сосуществованию, к единению людей на демократической основе. И ставшие легендой его симпатии к Ленину, Черчиллю, Ф. Рузвельту, В. Ратенау и другим есть лишь выражение надежд на то, что разум может победить безумие.

Тяжелым ударом для Эйнштейна было приобщение интеллектуалов к националистическим играм. По этому поводу он в марте 1915 года писал Роллану: «Даже ученые в различных странах ведут себя так, как если бы у них восемь месяцев назад были ампутированы большие полушария головного мозга». Впрочем, эти события подготовили его к еще более тяжелому удару — к переходу в услужение к Гитлеру большинства его ближайших коллег по берлинской академии и университету: «Преступления немцев поистине самое отвратительное, что только можно обнаружить в истории так называемых цивилизованных наций. И поведение немецкой интеллигенции — в целом как группы — было ничем не лучше, чем поведение черни», — писал он после войны в одном из своих отказов на многочисленные просьбы различных немецких ученых сообществ почтить их своим участием.

Две идеи определяли сущность почти сорока лет жизни Эйнштейна после завершения им «своей» части работ по теории относительности — это объединение человечества и создание единой теории поля. Первую из этих идей «ученые физики» и «видные деятели» считали блажью, а вторую — манией. (Слова типа «маниакальное увлечение» применительно к единой теории поля присутствуют даже в «благожелательных» воспоминаниях об Эйнштейне.) Но Эйнштейн был непреклонен, поскольку он точно знал, что мир, дорогой ему человеческий мир, должен быть един, или исчезнет бесследно, и не менее точно он знал, что единая теория поля существует.

Анализируя ход истории человечества или даже всей биологической истории Земли, в целом ряде отмеченных памятью человека и Природы случайностей можно заметить определенные закономерности, создающие впечатление некоторого целенаправленного корректирования этих бесконечных (по человеческим оценкам) процессов. Такое вмешательство осуществляется иногда непосредственно силами Природы (стихией, как говорят комментаторы событий), но чаще всего через действия отдельных, не всегда «исторических» личностей, которых условно можно назвать «корректорами». Свои задачи или свою единственную задачу такой корректор, как правило, выполняет, не осознавая возложенной на него миссии, как «бабочка Бредбери», но в отдельных и, вероятно, весьма редких случаях, корректор может и осознать свое предназначение.

Судьба и события жизни Эйнштейна ярко и недвусмысленно свидетельствуют о том, что ему выпало на долю стать одним из наиболее влиятельных «корректоров» истории человечества, которую он направил в совершенно новое русло. И в его жизни, во всяком случае, во второй ее половине, есть явные признаки того, что он понимал сущность своей миссии. Свидетельство этому и его убийственное для науки, подрывающее все ее основы замечание о том, что в истинных открытиях не участвует логическое мышление, и в его предсмертных словах: «Свою задачу на Земле я выполнил», и во многих других «странных» для обывателя его высказываниях, разбросанных в его письмах, рукописях, записанных современниками разговорах.

Да и многие поступки Эйнштейна — поступки «корректора». К таковым можно отнести его «странничество» — отсутствие привязанности к какому-либо месту, пренебрежительное отношение к быту, к личному благополучию, к счастью, стремление к которому он отождествил с «амбициями свиньи». А одна из его записей, сделанных на закате жизни, звучит как своего рода кодекс «корректора»: «Я никогда не принадлежал беззаветно ни стране, ни государству, ни кругу друзей, ни моей семье.

Внешние условия играли второстепенную роль в моих мыслях и чувствах.

Восприятие мира рассудком, отбрасывая все субъективное, стало сознательно или бессознательно моей целью с юных лет.

Еще юношей я уже ясно осознал бесплодность надежд и чаяний, исполнения которых большинство людей добивается всю жизнь».