Пол Теру - Моя другая жизнь

До чего же эта его манера раздражала меня! Он, как правило, обращался ко мне на французском — из-за моей фамилии, а также потому, что великолепно на нем говорил и на этом основании относился ко мне покровительственно. Я видел в этом проявление крайнего недружелюбия. Сам я французским владел плохо и неизменно отвечал ему по-английски. Его это ничуть не коробило, но и не побуждало перейти на английский. У Хивиджа были красноватые глаза, как у большинства гусей и у некоторых выходцев из Восточной Европы.

— Спасибо, прекрасно. Никаких обморожений.

Или engelures означает что-то другое?

Хивиджу было около пятидесяти. Он был очень умен, но капризен и никогда не проявлял ко мне дружелюбия. И тоже неизменно носил галстук. Его считали большим специалистом по Алистеру Кроули [31] Алистер Кроули (наст, имя Эдвард Александер Краули; 1875–1947) — английский писатель и журналист. . Что могло быть общего между этим тонким редактором и распутным сатанистом — трудно себе представить, но интересы у англичан порой бывают самые неожиданные.

Нервно помаргивая гусиными глазками, он быстро пробежал мою рукопись, успевая при этом вносить шариковой ручкой пометы для наборщиков, затем одобрительно нахмурился и произнес:

— Не припомню, чтобы кто-нибудь прежде на страницах журнала употреблял слово «препаршивый».

— Может, заменить на «вопиющий»?

— Нет. «Препаршивый» сойдет, — ответил он без улыбки.

Я не мог определить, насмехается надо мной Хивидж или нет. Он все еще изучал рецензию — не читал, а именно вникал в нее.

— И вы чуточку слишком суровы к мистеру Апдайку.

— Ненавижу иносказания.

— На мой взгляд, точнее было бы сказать «стилизацию», но это не важно.

Маспрат прав: это и впрямь походило на консультацию у научного руководителя. Никаких похвал, только ловля блох и леденящая ирония.

Бросив рукопись в проволочную корзинку на столе, Хивидж сказал:

— Пойдет в следующем номере. Перед уходом поройтесь в книжном шкафу. Может, подберете себе что-нибудь на рецензию.

Я решился сказать без обиняков:

— Для разнообразия мне бы хотелось отрецензировать одну большую книгу, а не четыре маленьких.

— Буду иметь в виду, — отозвался Хивидж. — Как выражаются у вас в Америке, я это мысленно обдумаю.

Меня так и подмывало стукнуть его. Я был уверен, что он никогда не испытывал на себе физического насилия, так что моя оплеуха его изрядно потрясла бы. В наступившем молчании он вперил в меня красноватые глазки, будто учуял мою неприязнь.

— В январе было не так уж много больших книг, — сказал он, разминая пальцы. — Сейчас все тихо, а весной, как водится, начнется завал. Словом, подберите себе стопочку романов — и вперед.

То есть на мою просьбу о рецензии на главную книгу номера он ответил «нет». Стало быть, мне предстояла очередная неделя литературной поденщины. А Хивидж улыбнулся и перешел на французский, давая понять, что аудиенция окончена.

Когда я вышел, Маспрат, стоя на коленях, все еще рылся в шкафу.

— Взгляните-ка, — сказал он.

В руках у него было иллюстрированное издание «Теннисон во Фрешуотере. Документальная история одной дружбы».

— Чур, моё!

— Я и не знал, что вы интересуетесь Теннисоном.

— Ничуть. Но гляньте на цену. Десять фунтов! Я между делом упомяну эту цифру в своем обзоре, и Гастон мне выложит за книжку пятерочку.

В одном из домов, построенных Нэшем к востоку от Риджентс-парка, на Аутер-сёркл, собрались люди, казавшиеся в этой великолепной гостиной совершенно неуместными — рецензенты, писатели, редакторы, рекламщики. Гости дружно пили вино, высматривая подносы с закусками; их разносили официанты и официантки, одетые лучше большинства приглашенных, которые, чудилось мне, забежали сюда прямо с улицы или из зарослей парка, где скрывались раньше. Одежда на них выглядела сыроватой, на лицах читались признательность и волнение. Я поделился своим впечатлением с Маспратом.

— Да они пьяны, только и всего, — обронил он и устремился к официантке, державшей поднос с напитками.

Пока я высматривал в толпе знакомых, рядом возникла какая-то неведомая женщина. Она была примерно моего роста, белолицая, с элегантной шеей (которую охватывал бархатный воротник, расшитый жемчугом) и полными алыми губами.

— А я знаю, кто вы, — сказала она. — Только я думала, вы гораздо старше.

Мне это говорили частенько, видимо из-за излишне самоуверенного тона моих рецензий, — но я сознательно избрал такой тон. Образ сурового, въедливого рецензента с причудами открывал возможности покомиковать. Мне хотелось выглядеть шутником, который сам никогда не улыбается, но, к моему удивлению, меня, как правило, воспринимали всерьез.

— Вы, наверное, страшно много работаете. Я всюду натыкаюсь на ваши заметки.

— Причем в основном на последних страницах.

— Терпеть не могу самоуничижения, — заявила она. — Не надо лицемерить. Я считаю, ваш «Железнодорожный базар» [32] Полное название романа П. Теру «Большой железнодорожный базар» (1975). чудо как хорош. Давно ничего подобного не читала. На Рождество я всем друзьям подарила по экземпляру вашей книги.

Слыша подобные речи, я неизменно заключал, что мне просто-напросто льстят. Я улыбнулся даме, но вопросов задавать не стал. Решил, что вопросами только поставлю ее в неловкое положение. Впрочем, она и не думала замолкать.

— Самую лучшую рецензию на эту вашу книгу я услышала от мастерового, который шел вдоль состава на вокзале Паддингтон. В руках у него был «Железнодорожный базар». Другой, проходя мимо, спросил: «Толковая книжка-то?» — и первый сказал: «Просто блеск, Фред, уписаться можно».

— Это мне нравится.

— Я так и подумала. А над чем вы сейчас работаете?

— Над романом.

Она улыбнулась. На худощавом лице особенно выделялись полные губы, с удовольствием отметил я про себя.

— Об одном человеке, — добавил я.

Глаза у нее были темные, глубоко посаженные.

— Он уходит из родного дома и становится чем-то вроде отверженного.

Она по-прежнему молчала. На щеках у нее играл слабый румянец.

— В конце книги он умирает.

Разве можно выслушать все это и не произнести ни слова? От ее молчания мне стало не по себе.

Но мне очень нравилась внешность этой женщины, ее губы, ее прелестное лицо Мадонны, кожа, плотно обтягивавшая череп, ее высокий лоб и блестящие, черные, туго стянутые на затылке волосы. На бледной коже, на чуть зарумянившихся щеках ни пятнышка, а слегка выдававшиеся вперед зубы лишь подчеркивали, на мой взгляд, ее красоту. На ней было темное платье, отделанное бархатом и кружевами, и хотя она была худощава — тонкая шея, хрупкие на вид руки, особенно запястья, — у нее была полная грудь, выглядевшая особенно пышной благодаря высокому росту и хорошей осанке. Я привык думать, что хорошенькие женщины не отличаются особым интеллектом, но она производила впечатление не только красивой, но и умной — даже продолжительные паузы, которые она делала в разговоре, казались на редкость тонко рассчитанными, — и такое сочетание меня страшно привлекало.