Пол Теру - Моя другая жизнь

Неожиданно отяжелевшим языком я произнес:

— Роман называется «Последний человек».

Опустив глаза, я увидел туфли на шпильках — соблазнительные туфельки на тонких белых ногах.

— У этого названия прекрасная родословная, — заметила она. — Первоначально Мэри Шелли хотела озаглавить свой роман «Франкенштейн» именно так. Да и «1984» Оруэлла, как вам наверняка известно, сначала назывался «Последний человек в Европе».

По выражению моего лица она наверняка поняла, что я понятия об этом не имел.

— Можете спросить у Сони, — добавила женщина. — У Сони Оруэлл. Вон она, у окна. Хотите познакомиться?

— Нет, — сказал я, — не сейчас.

Я сильно сомневался, что вдова Оруэлла захочет знакомиться со мной, и опасался новых долгих пауз.

— Мне правда очень нравится, как вы пишете, — продолжала женщина. — Вообще говоря, мне кажется, что вы, по-видимому, обладаете тем редким набором свойств, без которых не бывает гениального писателя.

— Какие же это свойства? — спросил я, не зная, куда девать руки.

— Мания величия в крайней степени и чутье на то, что потребно читающей публике. Тут уж успех обеспечен. Такими свойствами обладал Диккенс. И Шоу. У Генри Джеймса их не было, а у Моэма были.

— Я как раз читаю Хью Уолпола [33] Хью Симор Уолпол (1884–1941) — английский писатель. . Он дружил с Генри Джеймсом. Письма к нему Джеймс неизменно заканчивал: «Обнимаю». «Человек с рыжими волосами» — так называется книга.

После каждой произнесенной мною фразы собеседница замирала.

— Жутко мрачный роман, — сказал я. — Действие происходит в Корнуолле.

— Вы пишете гораздо лучше Хью Уолпола, — заметила она.

Впервые в жизни мне сказали, что я пишу лучше, чем кто-то из уже покойных писателей. Я и думать не думал, что могу превзойти кого-нибудь из творцов прошлого. Мне в голову не приходило, что меня вообще можно сравнить с другим писателем, живым или мертвым. Ведь суть писательства в том, чтобы оставаться самим собой, — сравнения тут бессмысленны. Тем не менее я воспринял утверждение дамы как похвалу.

А она продолжала превозносить меня — и я заволновался и сконфузился, как щенок, которого поливают струйкой из шланга. А еще поймал себя на том, что с восторгом заглядываю в вырез ее платья. Знают ли женщины, какой интерес вызывает у мужчин эта теплая, как улыбка, ложбинка?

Растревоженный и смущенный, я спросил:

— А вы кто?

Но собеседница смотрела в дальний конец гостиной.

— Прошу меня извинить, — произнесла она и, одарив меня очаровательной улыбкой, неожиданно быстро удалилась.

Может быть, я ляпнул что-то не то?

Тут возле меня возник Маспрат с сигаретой и стаканом, на котором видны были отпечатки губ; к его галстуку и пальцам прилипли крошки от слоеных пирожков. Глаза у него сильно покраснели, костюм был помят, узел галстука съехал набок. Маспрат несколько сгорбился и выглядел более слабым и старым, чем обычно.

— Кто эта женщина? — спросил я его.

Она стояла у камина и оживленно разговаривала с каким-то мужчиной в костюме в тонкую белую полоску.

— Это леди Макс, — ответил Маспрат. — Она замужем за одним гнусом по имени Алабастер. Он чем-то там занимается в Сити. У них дом в районе Болтонз.

— Она производит приятное впечатление.

Я все еще мысленно перебирал ее похвалы.

— Вот уж чего о ней никак не скажешь.

— Хороша собой, — заметил я.

— Персик не первой свежести, — отозвался Маспрат.

— Мне нравится, как она одета.

— Всегда носит туфли модели «ну-ка, трахни меня», — фыркнул Маспрат.

— На ваш взгляд, она хорошенькая?

— Терпеть не могу этого слова, — с отвращением сказал Маспрат. — Слышать его не желаю. А на данном этапе попойки присутствующие кажутся мне все как один жесткими сухарями.

Я медлил, не решаясь уйти: хотелось еще разок поговорить с той женщиной, леди Макс. Она так и не вернулась в мой угол гостиной. Ее окружали люди, и я робел подойти к ней поближе.

Мешкая, я трезвел, и вместе с отрезвлением меня охватывало чувство странного превосходства — не в интеллектуальном плане, просто я ощущал себя крепче других, лучше владел собой. Глядя на подвыпившую публику вокруг, я испытывал нечто вроде самодовольства. На вечеринках обычно наступает момент, когда кто-нибудь, наклюкавшись первым, начинает выписывать кренделя и нести околесицу, и тут я, как правило, перестаю пить, постепенно трезвею, голова проясняется, и я принимаюсь наблюдать, увлеченный развертывающимся передо мной зрелищем.

Вокруг меня люди пьяные и крикливые, люди сердитые и стремящиеся привлечь к себе внимание. Они заикаются и спотыкаются, расплескивают выпивку, жадно глотают нанизанные на зубочистки крошечные подгорелые сосиски и кубики сыра. Они утратили остатки самоконтроля и всякое представление о том, где находятся, они вопят и ловят ртом воздух. Мне это зрелище только придает сил.

Я не хотел походить на них. С растущей невозмутимостью я наблюдал за гостями. Мне казалось, что все они люди слабые и, как нередко Маспрат, охотно вредят сами себе. Неужели подобные субъекты способны вообще что бы то ни было написать? — думал я. Именно с таким мерилом я подходил к людям: способен ли человек творить? Разве могут эти люди создать что-то путное, если у них двоится в глазах?

Промелькнула леди Макс, я рванулся было за ней. Мне хотелось еще послушать ее, но она растворилась в толпе.

В Лондоне очень важно уйти с вечеринки домой до закрытия пивных, потому что сразу после одиннадцати улицы заполняются пьянчугами; в большинстве своем это мужчины с бледными свирепыми физиономиями, они орут что-то проезжающим мимо машинам, бредут шатаясь, готовые в любую минуту затеять потасовку. Некоторые еле плетутся, вид у них зверски голодный, грязными жирными пальцами они достают из газетных фунтиков картофельные чипсы и жадно их поедают. И по всему Лондону эти выдворенные из пивных мужчины мочатся у подъездов.

В тот вечер я долго ждал поезда метро и когда добрался до вокзала Виктория, пивные уже извергли своих завсегдатаев — пьяницы заполонили всю округу. Залитый снегом вокзал казался особенно грязным (при тусклом освещении это было бы не так заметно) и старым. Вдоль путей гулял ветер, посвистывая сквозь ограждение, шурша газетами и пластиковыми стаканчиками; он нес с собой этот сор, как несет всякую дрянь приливная волна. Газетный киоск был закрыт, но на стене все еще красовалась реклама «Ивнинг стандард», зазывная и жалкая: «Звезда телекомедий пыталась покончить с собой, смотрите фото».

В поезде, глядя на пьяных пассажиров: кто-то ест жареную картошку и сочащиеся жиром гамбургеры, кто-то кулем привалился к спинке сиденья или безвольно и устало качается вместе с вагоном, — я снова ощутил чувство, испытанное на вечеринке. Конечно, я протрезвел; но, кроме того, я был иностранцем, американцем, чужаком, бесстрастным наблюдателем. Их безысходность представлялась мне сугубо английской, свойственной именно лондонцам безмерной усталостью, особой лондонской тщетой. То была их судьба, не моя, и мне хотелось написать про нее, потому что никто больше ее не заметил. А я был совсем из другого теста.