Пол Теру - Моя другая жизнь

— Я выучила уйгурский, — объявила она гордо, произнеся последнее слово с непривычным акцентом. — Мандаринское наречие я тоже знаю, но с уйгурами на нем лучше не говорить: у большинства из них это вызовет недоверие.

— Уйгурский, говорят, очень труден.

Она пожала плечами и оставила мое замечание без ответа. Зато сказала:

— Писать по-уйгурски чертовски сложно.

— Вы и писать умеете? — Меня изумило, что она осилила этот кошмарный шрифт с его завитушками и закорючками.

Она кивнула, а я опять подумал про себя — не ложь ли это? Потом она заметила:

— Этот поезд доходит до Корлы. По пустыне.

— Корла закрыта для иностранцев, — сказал я.

Она снова улыбнулась, и я догадался: на сей раз ее улыбка выражала насмешку и презрение.

— Я провела там месяц, — сообщила она. — Жила в семье уйгурских крестьян. Мы питались бараниной, козьим молоком и совершенно сказочным хлебом, который у них называется «нан». Хозяева относились ко мне как к члену семьи, показали запретный оазис, учили ездить верхом на верблюде, брали с собой охотиться («На волков», — пояснила она, прежде чем я успел спросить). Мы убили трех огромных зверей. Они мне подарили безрукавку из шкуры. Уезжая, я оставила им свой плеер «Сони» и компас — чтобы они всегда знали, в какую сторону обращать лицо во время молитвы. Взамен мне дали самовар. Старинный, русский. Стоит, думаю, кучу денег.

Ее болтовня меня раздражала, но я ей завидовал; зависть вызывала не только поездка в Корлу, но и жизнь в семье уйгуров, и знание языка, даже самовар. Я видел эти сверкающие медные сосуды в нескольких уйгурских домах в Синьцзяне, но никто мне такого подарка не сделал. Полагаю, было бы иначе, будь я красивой и решительной австралийкой, у которой в запасе целая вечность. Вот этому я завидовал больше всего — тому, что она могла проводить недели и даже месяцы где угодно, не чувствуя необходимости вернуться домой к назначенному сроку. Я бы хотел, как она, ни с того ни сего взять и отправиться к уйгурам, погрузиться во всю эту экзотику, быть независимым и безвестным в чужом мире. Это настоящее путешествие, со всеми трудностями и радостями пребывания на просторах пустынной, невозделанной земли Синьцзяна.

Есть что-то удручающе неестественное в книгах о путешествиях: делаешь себе и делаешь записи, а потом вытаскиваешь их на свет Божий и превращаешь в книгу — словно оправдывая потакание своим прихотям. Хотя, с другой стороны, не означает ли работа над такой книгой еще большее потворство самому себе? Будучи писателем, приверженным странствиям, я почему-то ощущал, что обязан отчитываться за свои передвижения в пространстве, мало того — должен изображать их как нечто, имеющее важный смысл.

— Словом, поездили вы изрядно? — спросил я.

— Вспоминаешь путешествия — вспоминаешь людей. — Улыбнувшись, она продолжала: — Самое большое удовольствие в жизни я испытала, когда медленно ехала по африканской саванне, слушая звукозапись «Дивы» в наушниках своего плеера и разглядывая слонов: их бывало штук пятнадцать — двадцать сразу. Они разгуливали вокруг, чем-то там лакомились. Представляете — опера, слоны и пыль?

Точно въяве я видел все, что она описывала. Сцену эту я мысленно перенес в пыльную саванну Малави, где тоже видел слонов.

— В Китае, — говорила она тем временем, — в ушах моих раздавалось «Маргаритка, Маргаритка, дай же мне ответ», а глаза смотрели, как три тысячи человек катят на велосипедах по площади Тяньаньмынь. Поразительное зрелище! Это было… Не это ли Джеймс Джойс назвал явлением запредельного? Чувство такое, что словами не передать…

Она была права: книга о путешествиях — всего только бледная копия реальности, некоторые великие путешественники не написали ни слова. Имена их канули в безвестность. Это люди, подобные Эррил Джинкинс, их можно встретить на базарах в дальних краях. Вы всматриваетесь и всматриваетесь в них, вы пытаетесь поймать их взгляд, но они исчезают. Их истории так и не будут рассказаны.

— Я ездила по Европе и Азии. В начале семидесятых я таскалась за хиппи… — Тут она усмехнулась и внимательно посмотрела мне в глаза: какова будет моя реакция. — Впрочем, большей частью я странствовала по Южной Америке. Плавала по рекам.

— Всегда мечтал об этом, — признался я.

— Времени уходит уйма, но дело того стоит, — сказала она. — Только без помощи индейцев ничего не получится. Я летала в Колумбию, в Боготу. После Боготы — в Чавиву. Вы там бывали?

— Только слышал о тех местах, — ответил я и мысленно спросил себя, в самом ли деле слышал.

— Оттуда на каноэ по реке Мета в Пуэрто-Карреньо. Это на границе с Венесуэлой. Потом вниз по Ориноко, миль примерно четыреста. Просто великолепно.

Эррил Джинкинс больше не казалась безликой женщиной в роскошном туалете, напротив, это несомненно была личность с именем и прошлым. Ее сила и отвага привлекали меня больше, чем ее красота, но благодаря им сама эта красота обретала силу.

Она сказала:

— В мире, я обнаружила, есть места, где никто не бывал. Это не только горные вершины, куда еще не взбирался человек, но и долины, никем не виденные, и реки, по которым никогда не плавали. Дикие пространства, девственная земля. То, что сэр Ричард Бёртон называл «природой в первозданном виде». Ей-то и следует быть единственной целью путешествия. Вы не находите? Отыскать эти места, а потом хранить их в тайне.

Она переложила левую ногу на правую и снова улыбнулась. Какие красивые у нес зубы…

Затем я услышал:

— Давайте побеседуем о вашей книге.

Пока она рассуждала о дикой природе, я пересмотрел свое мнение о ней. Разумеется, среди интервьюеров всегда найдутся люди, которым до зарезу нужно рассказать о себе. Встреч с писателем они домогаются не ради того, чтобы слушать, а чтобы говорить. Они агрессивны, они одержимы духом соперничества, они могут быть смертельно скучны. Эррил Джинкинс к таковым не принадлежала. Возможно, она намеренно хотела произвести на меня впечатление. Что ж, в таком случае ей это удалось. Я не мог не признать: даже если половина рассказанного ею было правдой, я имел дело с человеком по-своему исключительным. Я не возражал против того, что она завладела отведенным для интервью часом, — часом, который, между прочим, близился к концу.

Она спросила:

— Вы что-нибудь сочиняете в своих книгах о путешествиях? То есть выдумываете факты, обстоятельства?

— Нет. Я пишу так, чтобы…

Она снова прервала меня в середине фразы. Можно было подумать, что я вообще ничего не говорил.

— Пытаетесь лгать, изображая свои поездки не такими, какими они были, ради того, чтобы развлечь читателя?

— Я как раз собирался сказать…

Дальше мне продвинуться не удалось.