Паскаль Киньяр - Лестницы Шамбора

Затем поймал себя на том, что снова держит письмо в руке, упершись взглядом в лампу слева от дивана. Эдуард Фурфоз поднимал к лампе искаженное лицо и знал, что сейчас у него именно такое лицо. Он сел на диван, перечел письмо. В какой-то момент он почувствовал, что к нему возвращается дыхание. И наконец ощутил боль.

Смерть Пьера Моренторфа окончательно излечила Лоранс. Со времени кончины Луи Шемена прошло шесть месяцев. Живя в Шамборе, она до дна испила чашу скорби и горя и тем самым обезоружила смерть. Весна вырвала ее из оцепенения, из жертвенного забытья, из великих пасхальных мук. Ей вдруг показалось, что над землей синеет небо. Ей показалось, что в небе летают птицы, что по земле ходят люди, что если не поесть, чувствуешь голод, что, когда приближается человек, которого любишь, возникает желание дотронуться до его обнаженного тела и забрать себе хоть малую толику его тепла и смеха.

Они гуляли по шамборскому лесу. Лоранс говорила что ей хочется покинуть дом старой дамы. Не потому, что ее тяготит запрет на разговоры через день. Но ей стал невыносим запрет на музыку. Это первое вернувшееся к ней желание, сказала она Эдуарду. Она пыталась объяснить ему, что вернуться к музыке – значит вернуться к чему-то вечному. К тому, что приходит из-за пределов обычного мира. К тому, что недоступно рукам взрослых – обычных людей или даже виртуозов и, уж конечно, антверпенских торговцев игрушками. К тому, что существует задолго до рождения и что неподвластно никаким горестям. К тому, что сохраняет тепло даже в смерти, если ей дозволено так выразиться. Рядом с ее братом, рядом с ее отцом. Это добрый бог, живущий в аду. Это другая вселенная.

Она объявила, что можно жить отшельницей не только в Шамборе, не только среди немотствующих соколов и осоедов. Что можно быть отшельницей и в музыке. Что можно чувствовать себя как в пустыне и в 6-м, и в 7-м округе Парижа. Что можно блуждать по берегам Сены, как по берегам Ахерона. Говоря это, она уже строила планы отшельничества в Париже. Лоранс приняла решение продать квартиру на авеню Монтень, дом в Киквилле, виллу в Марбелле. Она собиралась оставить себе только два дома – в Варе и в Солони.

Эдуард был счастлив. Он ликовал, видя воодушевление своей подруги, сулившее ей нормальное будущее. Он был счастлив с самого утра, когда увидел, что она сидит в кухне за столом, что ее волосы собраны в пучок, что она опять носит юбки, жакеты с широкими рукавами, кольца, в том числе с рубином-кабошоном, затейливые ожерелья.

Они шагали по сырой земле, по нарождающейся травке. Она куталась в шаль с черно-синим узором. Они шли мимо кустов, мимо темнеющих прогалин. Сам того не замечая, он все время поглядывал под кусты, в синеватую тень у корней, где копошились улитки и пауки. Когда они шли по берегу канала, он обнял ее за плечи.

Он был один в своем офисе на набережной Анатоля Франса. Выложил на стол три каталога. Два экземпляра нюрнбергского «Bestelmeier» 1807 года. И один «Sonnenberger Spielzeugmus» [81]1813-го. Сходил в кабинет Пьера. Принес оттуда ковчежец с четырьмя миниатюрными фигурками, сделанными матерью Анжеликой во время первого заточения у госпожи Ранцау. [82]В ковчежце хранился молочный зуб Господа нашего Иисуса-Христа. Он подумал: эта вещь по праву принадлежит тете Оттилии. Но тут же отказался от этой мысли. Ведь речь шла о мертвом Боге в гробнице. Цена ковчежца выражалась в маленьком букетике из пестро-черных тюльпанов. Было 17 апреля. Святая пятница.

Он поставил рядом с ковчежцем ярко-зеленый английский грузовичок примерно 1910 года (несомненный Барнетт) и парижский трехосный автобус «Мадлен-Бастилия» из категории «Шнайдер Н-6» (выпущенный на линию в 1923 году транспортной городской управой); этот был желто-зелено-белый.

Рядом с автобусом, ходившим до площади Бастилии, он поместил белого барашка, приклеенного копытцами к коробочке-гармошке: стоило нажать на нее, как барашек издавал блеянье; игрушка называлась «Полина Виардо». Но, поразмыслив, отставил ее на полку у себя за спиной.

Эдуард разглядывал маленький зелено-белый автобус, ходивший до площади Бастилии – ходивший некогда по улице Шаронн, мимо проезда де Меню. Мимо запаха рыбьего клея. Этот запах вызывал тошноту. После смерти Пьера его часто рвало. Ему было холодно. Скоро должны были прийти секретарши.

Тогда он вздохнул. Отодвинул кресло. Еще с минуту полюбовался мертвым Богом, грузовичком Барнетта, маленьким зеленым автобусом, что стояли перед ним в ряд. И взялся за телефон.

Он отмечал Пасху в Шамборе. Они сидели впятером в викторианской гостиной с задернутыми плюшевыми шторами, вокруг небольшого стола красного дерева с четырьмя ножками, обутыми в пышные сапоги из лисьего меха, в широких низких креслах с бахромой: тетушка Отти, ее старинная подруга Дороти Ди, Лоранс, Мюриэль, Эдуард. Они пили чай.

– Вы видели эту ужасную катастрофу, милый Эдвард? – спросила миссис Ди.

Речь шла о затонувшем пароме компании Töwnsend-Thoresen. Эдуард вспомнил, как десять месяцев назад тетушка Отти прибыла на пароме в порт Зебрюгге. Но на сей раз речь шла не о компании Herald of Free Entreprise. Затонул паром Töwnsend-Thoresen. По крайней мере, так утверждала Дороти Ди, которая присутствовала при посадке своей подруги Оттилии на паром.

Никто из их знакомых не погиб при этом крушении. И, однако, Эдуарду Фурфозу почудилось, что по комнате скользнула чья-то тень. Маленькая утопленница, зовущая на помощь, правда, не обутая в лаковые туфельки. Накануне он едва не поссорился с теткой у входа в замок Его вдруг обуяла какая-то чисто детская обида. Гнев, вырвавшийся из самой глубины сердца. «Никто не хочет играть со мной на лестницах Шамбора!» – заключил он, сердито глядя на тетку и Дороти Ди, стоявших рядом. Ни та, ни другая не пожелали взбираться по лестницам, каждая по своей, улыбаясь друг другу в просветы перил и надеясь встретиться где-то там, наверху. «Не говори глупости, – строго сказала тетя Оттилия. – Это слишком высоко. Нам уже не восемь лет. Не правда ли, Дороти?» Но Эдуард не желал отказываться от своего каприза, не желал смиряться с поражением. «Она же катается со мной на велосипеде по заповеднику, – думал он. – А здесь не хочет подняться на четыре этажа!»

– Кому еще чаю? – спросила Мюриэль.

– Это был по-настоящему преданный друг, – сказала Лоранс; она говорила о Пьере.

– С чего ты это взяла? – спросила тетушка Отти.

– Мы с ним разговаривали.

– Да, это большая редкость. И верно, люди на высшей ступени цивилизации гораздо чаще делятся друг с другом мыслями и чувствами, чем приматы в саванне, способные издавать лишь нечленораздельные крики, – подтвердила Дороти Ди.

– Вы уверены, что это так? – спросила Оттилия у подруги; эти слова буквально сразили ее.