Валерий Шелегов - Глаза отца

На заре «творческой юности» получил в подарок книжку с автографом от Владимира Крупина, уже широко знаемого тогда читающим народом. «Кольцо забот», такое имя у книжки. Жива она у меня и поныне. Но хорошо помню свое удивление двадцатилетней давности. Мне шибко не нравилось, как, ерничая в «Последнем поклоне», «описывает» своего отца Виктор Астафьев. У Крупина отец — распоследний ханыга. Написал ему об этом: разве можно так об отце? И без нас довольно желающих топтать и хаять отцов. Наших отцов. Отец мой, вечно ворочающий тяжелые кули грузчиком, колымивший на разгрузке вагонов, грешный, как и все мужики, тоже частенько попивал (по рассказам матери). Моя детская память почему-то этого не сохранила.

На днях гостил у меня проездом замечательный сибирский прозаик Анатолий Статейнов. Друг он мне уже не первый десяток лет, а вот последней его книжки не видал. Оставил на память.

Прочитал я автобиографию моего друга (вместо предисловия) и огорчился. Памятно мне «Кольцо забот», и унизителен для моей души взгляд В.П. Астафьева на его «папаню». Шибко огорчился. О матери сдержанно сказано в книге другом и совсем «развесёлый» отец…

О грехах и заслугах посторонних для нас людей — писать всегда просто. О своём, сокровенном, больно. Вся русская литература выстрадана болью за Человека. На своих друзей — «критику не возвожу». Есть и без меня «критики». Больнее, чем близкий человек, никто рану не нанесет. Зловредности в людях пишущих достаточно, чтобы сеять «крапивное семя». Я же держусь в этом вопросе великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина, которого уместно процитировать здесь:

«Все заботливо исполняют требование общежития в отношении к посторонним, то есть к людям, которых мы не любим, а чаще и не уважаем, и это единственно потому, что они для нас ничто. С друзьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности к ним, как к порядочным людям, хотя они для нас — всё. Нет, я так не хочу действовать. Я хочу доказывать моим друзьям, что не только люблю их и верую в них, но признаю за долг им, и себе, и посторонним показать, что они для меня первые из порядочных людей, перед которыми я не хочу и боюсь манкировать чем бы то ни было освящено обыкновениями и правилами общежития». Сказано это Поэтом другу П.А. Плетневу во время прогулки у Обухова моста. До того ли было А.С.Пушкину?! День и час дуэли назначен… Вот уж истинно: за всё в ответе надо жить.

Отца я помню так, как прожитый рядом с ним один день: от рассвета, когда я ждал его постоянно с работы школьником. В зрелые свои годы, когда, наезжая в отпуск с Севера, дневалил с ним на даче. Виктор Комар, его друг, держал в те годы на даче пчел. Медовуха у мужиков не переводилась. Поздним вечером, бывало, отец шел от Комара, опираясь на плотный заплот ладонями, ворчал: «Тяжело руководить государством…», — руками определяя свою дачную калитку…

Руки у отца были талантливые, красивые. Короткопалые, мощные в кулаке, вены крупные и притягивающие своей красотой взгляд. Комар держал в те годы на даче овец и корову. Сам пас. Утром отец «умирал» тяжело, вяло, передвигаясь по даче. «Борьба с пьянством» в государстве обернулась усиленной «борьбой» государства с крепкими мужиками. Я подрабатывал тогда спецкором по Дальнему Востоку от московского еженедельника «Литературная Россия».

Удостоверение спецкора солидное. Учился в Литературном институте в Москве. Смотреть на похмелье отца было больно. Поехал в город и, чего я для себя никогда не позволял, пользуясь «корочками» спецкора, в «Горизонте» добыл для отца пару чекушек. Водка была по талонам. Чекушку выставил к обеду.

— «Да, я уже отошел, — оправдался отец. — Витьке вот каково сейчас в поле с овцами».

«Гуляли друзья», по словам мамы, на дачах часто. Отец на пенсии, но подрабатывал сторожем.

«Когда ж, часто? Если он через сутки дежурит, — упрекал я маму. На даче отец держал кроликов, собачку. Траву для кролей постоянно косил в пойме Кана. Когда ж, постоянно?

— «Зато в молодости много пил, — отмахнулась от защитника отцова, мама. — На Мелькомбинате все грузчики пили».

На производстве шибко не напьешься, в обнимку-то с мешками всю смену. После работы мужики на станции еще успевали колымить. Дома хозяйство: комбикорм, лузга — машинами отец добывал. Лишнюю копейку взять негде: кабанчика к ноябрьским заколют — осмолят, часть мяса продадут, мне и сестре обновки к школе.

Все это я вспоминал, в прохладе дачи за столом с отцом. Дверь веранды открыта, виден дворик под высокой сиренью. В углу собачья будка, двор застелен плахами, штакетник защищает цветник. Жаркий день. Дворняга прячется в своем логове, усунув морду между лап, наблюдает за своей чашкой. Мертвяком лежит в будке: воробей поскокивает вокруг собачьей плошки, крохи выклевывает с ободка.

Дачный забор вровень человеческого роста. Соседский кот неслышно спрыгивает с крыши на верстак, скрадывает воробья. Дворняга видит кота, напрягается. Мне хорошо виден летний дворик, залитый июльским солнцем: зелень сирени, морда собаки в будке и беззаботный воробей. Кот прилег, готовый к прыжку. Но не успевает. Дворняга вырывается из будки на кота. Кот перемахивает через верстак на забор, оттуда на крышу дачи. Псина уходит ворчливо в будку. Воробей возвращается к собачьей миске.

— Вишь ты, — говорит отец. Он тоже видел всю эту сцену. — Барсик не дает воробья коту поймать.

Он уже «освежился» из чекушки. Смотрит на остатки застолья.

— Убери, а то мать хай поднимет. Вечерком …

Отец уже изрядно лысый, но короткая шерстка от висков и под затылком еще черна, как в молодости. И сам он был молодым красивым чернявым парубком. Бабушка моя Христина, в девичестве Пушкина, чернявая казачка- красавица. Каждое лето, после школы, я отправлялся в Егоровку — в деревню отца за Абаном. Бабушку Христину любил отроком, как и отца. Если не слухаю ее, пригрозит: «Батьке зараз пожалюсь». Всматриваясь в отца, всегда вспоминалась бабушка.

Отец малоречив, рабочий человек с четырьмя классами школы. Но речь всегда правильная, обходился без матершины. В детстве, когда я ловил его взгляд, сердце заходилось от щемящей истомы и тоски. Достигнув зрелых лет, я стал понимать, что это чувство и есть моя любовь к отцу. До слез при памяти о нем, даже когда он жил на земле, а я скитался по Северу. Взгляд его потрясающих душу глаз, карих, чистых в глубине зрачка, как виноградины, мне всегда чудился рядом. Казалось, резко обернусь и увижу эти наполненные глубоким смыслом и печалью глаза. И, было, оборачивался. Мгновение — глаза отца виделись, а слезы начинали поддавливать горло. Отец был прост, как сама жизнь. И непостижим, как сама жизнь.