Валерий Шелегов - Луна в водолее

…Ночь Фима спала неспокойно. Поднималась от тёплой печи и шла в остывшую кухню к окну, будто кто её туда звал. Яркими замытыми бусинками виделись звезды на морозном небосклоне. После дневной оттепели мороз давил прикордонную тайгу, река Кан подо льдом грелась, ворочала плечами, лед лопался. Фима не слышала этого ворочанья Кана, но с молодости знала — при таком батюшке так бывает, лед дыбится, сухо выстреливает.

— «Как там Зорька? Тепло ей в хлеву? Голодная корова, теленочек под сердцем». — Фима жалела кормилицу, плакала, качала головой, слезы замывали глаза. Оттого и звезды в небе росисто подрагивали при взгляде на них.

Обильные капли обжигали морщинистые худые щеки, затекали в беззубую ямину на месте рта. Фима умывалась и упивалась слезами, слизывая кончиком языка их в уголках губ. Потом возвращалась, от окна видом на огород, обратно, на кровать под теплый бок кирпичной печи. И опять дремала без сна.

Блазнились далекие молодые годы. События минувшего дня она могла запамятовать, но вот дальность лет и счастливая молодость, каждый раз возникали в сознании будто бы только что минувший день. Молодой Васей Белоус. Голодные предвоенные годы, вши и похлебка из лебеды от бескормицы в войну. Она боронит вспаханные поля верхом на лошадях. Ноги избиты от негожей обувки. Она еще в девках, не замужем за Васеем.

Ночь. Полевая бригада из одних девчат. Черная ночь над полями и лесами. Огромный костер на полевом стане. Над артельским котлом, огибаемом пламенем, высоко в темноту устремляется огненный язык. В котле кипятится одежда работниц, кипятится от вшей. Вши заедают молоденьких девчат на весенней пахоте, сколько не вываривай их. Вши и в соломе, на широких нарах вагончика, где девчата зорюют. Сейчас, пока одежда кипятится в артельском котле, девчата, словно русалки, нагие и с развитыми волосами, отплясывают хоровод вокруг костра. Чужих глаз нет, взрослые мужики давно воюют. А подростки и малолетки из соседней бригады, только поддразнивают девчат своим подглядыванием из темноты. Такое водилось. Зналось всеми. Мысленно девчатами звались эти подростки. Манились песнями, жадными женскими губами рвались сердца подростков. Норму выполняли «взрослую» и девчата и подростки. И по-взрослому крутили любовь. Одежду вываривали раз в три дня. На большее не хватало терпения. Вши одолевали от бескормицы. От голода и бессонницы девчата падали в борону.

Не хватала терпеть более трех дней и подросткам. Они являлись крадучись от своего стана и выскакивали на свет неожиданно, когда девчата заводились до истерики в огненной пляске вокруг костра. И хохот, визг. Подростков пленяли за руки за ноги и кидали в реку, искупаться, чтобы знали, как зариться на взрослых девок.

Что делать, война? А жизнь властно брала свое. Песни, казалось, спасали от всех бед. Сейчас Фиме не шли они на память, выветрились за дальностью лет. Фиме восемьдесят второй год, и крепкая еще старуха для своих годов. Но память человеческая ослабела. Знала она песен много. За голосистость и выбрал Васей Белоус неутомимую в работах Ефимью Скорнякову…

Вот Васей и она, Фима, заглавные в красном краю свадебного стола. Она в беленьком и простеньком платьишке, венок полевой вместо фаты. Васей крутоплечим валуном рядом в черной косоворотке под костюмом, сшитым отцом еще до войны.

За свадебным столом все ведают, что забирают на фронт уже и Васеев годок. Война явилась в Отечество тяжелая и затяжная. Мужиков бьют на фронтах бесчисленно, вся молодежь деревни почти уже выбита, во многих избах получены «похоронки», и стоном стоит плач. Забрали и зрелых совсем мужиков. Отец Фимы полгода назад ушел, пятьдесят три года только и прожил. Погиб в зиму под Москвой. В семье Скорняковых одни девки. Фима за старшую. И решили они с Васеем, пусть хоть дитя останется, если его убьют. Родила она Антона. Бог уберег от пули Васея, вернулся с фронта одним из немногих мужиков из таежной деревни. Всю работу тащили на себе бабы и в войну, и после войны. Вспоминать тяжело, но душе от этих воспоминаний сладостно. Горько одно: не было больше у Фимы с Васеем детей. Покалечила война мужика…

…Поблазнилось, калитка стукнула. Радио в центре деревни гремит. Еще не поздно по часам, но темно по зимнему времени. Для Фимы день и ночь теперь мало имеют значение.

…Опять себя Фима видит молодой. Но даль эта расплывчата, девчонкой не вспоминается. Только в девках. Любовь Васея будто бы и есть начало жизни…

И будто взмыкнула Зорька. И очнулась от грез Фима, и упало сердце, остановилось. Показалось? От кровати, через дверь в избу, минуя высокие сенцы, с улицы слышался странный звук идущий от хлева. Из окна кухни двор не увидать. Ночь хоть и звездная, но темная. Задрожали у Фимы ноги. Остыли враз, не слухаются. Казалось ей, быстро она делает, а пошла шаркая мелко. Придерживаясь ладонью о стену. У дверей облачилась в телогреечку, повязалась шалью. В уголке и батожок. По дому Фима передвигалась, опираясь на предметы и стену. К Зорьке на двор в хлев шла с батожком.

Сил кричать, от увиденного на дворе, у Фимы недостало. С высокого крыльца она видела и в темноте двора: беда под навесом хлева творится, люди чужие там, не деревенские…

— «Зорька?!» — Корову вывели из теплого хлева под навес и зарезали. Теперь свежевали, не обращая внимания на хозяйку на крыльцо. Было их двое, этих молодцов. Днем они заходили в избу, предлагали Фиме продать стельную корову на мясо. Кормить корову Фиме все равно нечем. Остатки закупленного сена неожиданно быстро подъелись Зорькой незадолго до Нового года. Оттого и горевала, плакала Фима, жалеючи голодную корову, на соломе долго не протянет. Фима была согласная отдать корову даром старикам Еремеевым, крепким еще по годам и живущим в достатке. Но не резать корову. Стельная Зорька, грех резать корову с теленком в утробе.

Ноги у Фимы отказали, и она опустилась тяжестно на приступок крыльца. В молодые годы Фима крупной «молодухой» считалась. В кости широкая. Сильная в натруженных руках. Но старость кого хочешь истребует на отчет к себе. И силу потребует — заберет, и болезни, что стерегла для такого возраста, вернет. Нутром здоровая, Фима мучалась ногами.

— Та шош вы, ироды, наделали?! — только и вышептала Фима бандитам.

«Ироды», будто так и положено, будто по согласию и полюбовно решен вопрос зарезать Зорьку, похохатывая, стали дразнить беспомощную старуху. Деревня пустая от жителей, кричи, не докричишься помощи: пять семей всего живут в разных концах протяженного села. Все старики. Сотня домов пустует без хозяев.

— Тебе же, бабка, предложили хорошую цену, а ты заупрямилась. Сами возьмем. Тебе деньги уже не нужны…