Валерий Шелегов - Луна в водолее

Гость решил прогуляться по завечеревшему селу. Родным есть, о чем поговорить без посторонних ушей.

Ушел.

Мешок кедровых орехов Павел брать отказался. Дарья Митрофановна отсыпала ведро орешек в плотную наволочку и завязала концы узлами. Тем временем Павел Еремеевич поднял из погреба и отнес в багажник машины замороженную бруснику в картонном ящике, ведро рыбы соленой, угнездили с сыном задок кабана. Мать принесла мороженое в чашках кругами жирное молоко, упаковали в коробку от импортного цветного телевизора, который привез в подарок родителям Павел. Старый «Рекорд» давно просился на двор. Успели поговорить без постороннего человека. О смерти Фимы так и не заикнулись старики. Ночь впереди, дорога дальняя за рулем сыну. Когда еще дома будут.

Смеркалось. Вернулся из похода по селу гость. Шабур и полотенчики из конопляной бранки он купил, не поскупился, деньги Дарья тут же сыну и отдала. Гость поездкой доволен. Гостеприимство требовало и гостя без деревенских гостинцев не отпускать. Петр Еремеевич выделил гостю и ореха кедрового, и мороженой брусники, и добрый пласт домашнего соленого сала.

Долгие проводы, долгие слезы. Раз надо, поезжайте. Уехали. Подозрительной показалось веселость в госте после прихода его из села.

«Пронька, сукин сын?! Неужели продал…» Петр Еремеевич направился к Фиминому двору в край темной улицы.

Замок на сенцах и гвоздем открывается. Был Пронька! Замок в пробое на раздвинутой дужке. Дверь в избу, забитую Петром Еремеевичем парой гвоздей, Пронька взломил топором. В избе Петр Еремеевич запалил спичку. В горнице в красном углу на месте иконы просторно… «Ушла Богородица из села…»

В обед последнего дня старого года все население Притаежного села собралось у заколоченного бесхозного магазина. Традиция такая появилась с началом «третьей мировой войны», так обозначил «перестройку» Пронька Вертолет. В те годы он и прозвище свое «Вертолет» получил, за свое «летание» по селу с новостями. Верка стала «Автолавкой», она первой начала возить спирт из Канска и продавать односельчанам. Потом этот промысел перешел к Катьке Прибылихе. Жила баба в Красноярске всю жизнь в общежитии, работала на заводе. Получила пенсию и уехала в глушь, чтобы в городе окончательно не спиться. В деревне хоть молоко беда и выручка для пьяниц. Все болезни молоко коровье лечит. Оттого и трудно всегда было крестьянина споить. Домов пустых — все село. Разъехались люди, вымерли. Выбирай дом и живи. Катька обжила небольшой домик, курей в стайке держала, поросеночка стала ежегодно выращивать, молоко купить в деревне не проблема, пока хоть в одном дворе корова останется. Так все и жили, выживали. Оставленные на самих себя властями и детьми. Доживали век при огородах и молоке, на скудные пенсии. А на дворе уже вовсю шагало третье тысячелетие.

Высокий колокол на столбе гремел музыкой. Ночью навалило снегу на штыковую лопату. Белизна сугробов у ворот нежилых дворов пригасла при хмуром дне. Снег поскрипывал под валенками людей. Стоят горсткой под столбом, беседуют, будто сводку с войны обсуждают. Помнилась война сорок первого года. Также вот собрались люди со всего села в центре у конторы. Только от народа в улице тесно было. Пронька Вертолет и Верка Автолавка отсутствуют. День теплый и хмурый. Необычный для сурового сибирского декабря и весь месяц отстоял. Корова орет, не доеная на дворе Проньки Вертолета — возле магазина слыхать.

— …Им что, одним днем живут, — покачала головой на рев коровы Дарья. — Сегодня в России многие так живут. Обнищали люди. Просвета впереди никакого…

— А какой ты хотела просвет от оккупантов? Кто сегодня правит Россией? Оккупанты, как есть враги. Изничтожили народ, разворовали и распродали все и вся. Уж, какое было богатое село Притаежное! И что от него осталось?

Говорить о смерти Фимы все почему-то избегали. Помянули вчера сдержанно, да из сердца вон такую горькую надсаду.

Пронька Вертолет с Веркой Автолавкой выклинились из ворот своего двора, матрешками пометелили к людям у магазина. Люди ждали их. Осуждай, не осуждай, а чужая жизнь потемки. Родные, как бы все от самого детства. Не всегда Пронька был «Вертолетом». Хоть и пьют с Верой, хозяйство не изводят. Другой раз и корова вот не доена, и поросенок, наверное, доски грызет, требуя комбикорма с водой.

— Автолавки, мать их так! — волоча еле ноги в подшитых валенках-бахилах, заорал еще издалека Пронька Вертолет. — Все, брешут? — показал на макушку столба с колоколом репродуктора. — Я бы им яички поотрывал и покрасил, этим кремлевским трепачам. Сколько не говорят «халва» — слаще жизнь не становится.

Автолавка шибче своего Проньки Вертолета мотыляется, одетая в длиннополую, искусственную рыжую шубу. Падает, встает, гребёт-таки упорно к народу.

Дым над сенцами из избы Проньки Вертолета не сразу люди приметили. А когда дошло, что изба горит, как ахнет столб огня над крышей, будто в избе газовый котел взорвался.

— Корову спасай!

Успели выгнать корову из хлева, поросенка из стайки. Благо, хозяйственные надворные постройки для скотины через двор задами к огороду поставлены. Зарод сена далеко в огороде стоит, искры не достанут. Избу тушить никто и не пытался. Нечем! Мигом изба сгорела, остов кирпичной печи только и остался.

— Украл, продал, сукин ты сын, икону Казанской из Фиминой избы. Вот теперь всем нам и наказание, — шипел на Проньку Вертолета Петр Еремеевич, так чтобы люди не услыхали.

Пронька и не отнекивался. Попутал его бес с этой иконой, продал приезжавшему с Павлом человеку. И хошь бы за деньги? За водку, которую тот принес из багажника машины. На поминках не хватило, пили с Веркой эту водку почитай всю ночь. Час назад глаза и продрали, опохмелиться не успели, как понесли ноги к Прибылихе за «стеклорезом». Забыли и про Новый год, что и тридцать первое число уже на дворе. У заколоченного окнами магазина на людях только и вспомнили, что Новый год на носу…

— Та шошь это, Божечка! Та как же мы жить таперь станем? — Запела — запричитала Верка Автолавка. Пьяненькая, она повесила из безалаберности махотку для рук над вкюченой электроплиткой с открытой спиралью, гвоздь в стене над плиткой для сковородки. Махотка упала, когда хозяйка удалилась из кухни вслед за мужем. Сухой избе много ли надо — искры достаточно.

— Баня целой осталась, в ней перебьетесь. А то и домов пустых, вон сколько. Растопляй печь и живи. Или вон в дом Фимы поселяйтесь, — рассудил здраво Петр Еремеевич.

Рассудил и пошел в сторону своего двора. В хмурых небесах дым от пожарища черным змеем вытянулся к Шишиной горе. Там, над Фиминой свежей могилой дым обдался о невидимую преграду, заклубился, круто пополз выше Шиши грибом в небеса над долиной Кана. И Петр Еремеевич ахнул: в небесах дым стал терять черноту, обращаясь на глазах в паровое облако очень похожее очертаниями на Богородицу с младенцем на руках. Небесная икона поволновалась скорбно, будто жалея неразумных людей, и медленно растворилась в заоблачной выси.