Сергей Коровин - Изобретение оружия

Папаша сказал, что мы сидели в природной сфере, ограниченной геометрией зрения, которую пытались расширить на свой страх и риск, и все без толку: залезали на деревья, подсматривали за теткой на метеостанции и каждый день приходили на море.

А когда случилась та история с Анькиной матерью, мы все принесли к ее дому шары. «Потому что, — сказал Папаша, — вычитали где-то, кажется, у японцев, что они должны оживлять мертвых, и поверили, потому что они приплывали оттуда. Ведь патроны и гранаты, которые мы выкапывали на той стороне, — мы знали — должны убивать».

У аптеки мы пропустили автобус и пошли через дорогу. Это темный парк. Иголки сыплются. Анна сказала: «Значит, ветер на пляже». Тут всегда можно угадать, что там, на море, хотя его и не видно.

Папаша рассказывал, что он однажды приехал и пошел не спеша, вот так же, как мы сейчас, и видит, что тир закрыт, закрыта вот эта стекляшка, на окнах в пансионате ставни, и нет возле урны ни одной обертки от мороженого, а когда добежал, увидел, что там никого нет, только какая-то девчонка напротив «Лайны» идет, загребает ногами песок. Вдруг бросила туфли, портфель, отстегнула передник и стягивает через голову коричневое платье с манжетами; Папаша сказал, что он даже зажмурился: «Мать честная, кто бы мог подумать, что тут какая-то школа есть!»; побежала в синем купальнике — сатиновый, с цветочками, скачет по воде. Забрызгалась. Выходит. Мокрые руки, коленки, сейчас ступит на песок, а у нее за спиной сияющая равнина и та линия, за которую мы хотели заглянуть. «Да, — сказал Папаша, — хотели. Как дураки, залезали на деревья, шею вытягивали. Нам и в голову не приходило, что она здесь — вот, а там, там — всего лишь ее отражение».

«А море, — сказал Папаша, — было отчетливо, до самой черты — пустая сияющая равнина. Справа видно губу, а слева какой-то химический город как на ладони, название которого никто не помнит, потому что его никогда не видели, и вовсе не потому, что вечно туман, или дождь, или ветер носит над морем пыльцу растений и пыль с дороги, а потому что на черта нам был этот город?»

«Толстая», — сказала Анна. Мы смотрели на них сзади. Она всегда была такая. Даже тогда, на Речной, когда ездили на ту сторону, она уже была со всеми делами, у Папаши тогда ничего не было. То есть было, конечно, но все это пребывало как-то врозь, в непрерывном вращении, и держалось, казалось, на ремешке шортов. «Знаешь, Варя, — говорит Мариванна, когда видит их рядом, — если этот ремешок перетрется или порвется, то, наверно, ноги разбегутся, а руки залезут на дерево. По-моему, мы его неправильно кормим. Вот какие должны были дети у порядочных людей». Но мы тогда ничего не понимали.

Мы даже не обращали внимания, что за фуражка у перевозчика. У лесника тоже была какая-то кокарда, и рыбаки носили «крабов». Только кому это интересно — они же не военные.

А один раз, когда все вместе ездили на ту сторону и только отчалили уже оттуда, мы сначала увидели, что Веранда вытаращилась на перевозчика, а уж потом услышали:

Она, наверно, испугалась, что эта песня про что-то такое, про что нельзя всем слушать, да и мы никогда не видели, чтобы он пел. А он еще все время поглядывал на ее девчонку.

Он смотрит туда, на весло, и поет, а потом посмотрит на нее и дальше поет:

А когда вылезали, он говорит, будто отвечает: «Нет, нет, а почему? — этого не скажу. Увольте — не имею права. Но я скоро должен ехать в управление, и если разрешат, то тогда скажу» — хотя его никто ни о чем не спрашивает: всю дорогу глядели по сторонам и помалкивали, даже на нас не орали, чтобы мы не свалились за борт.

Тут-то все и увидели, что у него на фуражке скрещенные молотки.

«Ну, Варя, — смеется Мариванна, — как тебе наш специалист-невропатолог?» Веранда оступилась с мостков у перевоза, и теперь они смотрели, как она вешает сарафан.

Они внезапно остановились, так что мы чуть на них не налетели. Она как вышла из будки, так все держала книжку, и палец между страницами. Навстречу махали: мол, обратно! обратно! — какая-то старуха указывала в конец улицы, туда, где обычно синеет, а там поперек дороги стоял грузовик и все загораживал непрошибаемым бортом. Сначала никто ничего не понял, потому что она не говорит по-русски.

Анна сказала: «Это та, что живет на „песках», у нее — розы и старый „Москвич"». Тетки из санатория тоже было остановились, но переглянулись и припустили узнавать, что там, а их кавалеры, завидев такое дело, повернули к аптеке — и в «Маяке» можно пропустить утренний стаканчик, правда, не с видом на море, но, слава богу, можжевеловка — везде можжевеловка.

Они, видно, устали от пустопорожнего флирта и посмеивались над тетками, которые забегали как молодые, когда почуяли солдата. Понятно, что это не простой грузовик, когда за квартал висит «кирпич».

Мы решили пойти направо, мимо колхозного санатория, мимо клумбы, где поставили купальщицу. Папаша уверял, что из-за такого соседства убрали пионерлагерь и перенесли в лес, чтобы ни один пионер не мог добежать сюда и поглядеть на непристойное, так, чтобы там не заметили его отлучки.

«А я все думаю: что она мне напоминает?» — сказала Анна.

Тут еще больше иголок на асфальте, а чухонский камень и вообще весь засыпанный. Это за два дня, пока штормило. Сегодня должно быть тише, потому что ветер переменился.

Папаша стал ей что-то рассказывать про камень, хотя все на табличке написано, да и вид у него такой, что еще когда никакой таблички не было, мы и то сами догадались, что это за штука. Ясно, что его притащили сюда к дороге от греха подальше: кровь-то с него не смывается. Правда, Мариванна говорит, что кровь не может так долго сохраняться, что ее через сто лет не определишь и специальным анализом. Только мы думали, что эта не такая уж старая кровь. С чего бы его сюда притащили?

Нас там тоже завернули.

Можно, конечно, попробовать у метеостанции, но там надо перелезать забор. Раньше его не было. Так и ходили: от Семеновых, через овраг, мимо «гуковой» собаки, которая, если не надо было кидаться на забор и рычать на прохожих, катала по лужайке самый настоящий стеклянный шар, потом — дом престарелых, и лезь наверх по горячему песку на кручу, по вереску, туда, где над сизыми кустами, выше сосен, шевелятся флюгера.

Теперь уже осень, а тогда мы тихо пробирались по свистящей осоке среди всяких треножников и столбиков, перешагивали градусники в песке, чтобы пройти мимо женщины, лежащей беспримерно и спокойно прямо под солнцем, вызывающе открыв ему одно место и розовые кружочки, с которых мы не сводили глаз. Мы не могли ее потревожить. Она смотрела над собой и ровняла песок.