Сергей Коровин - Изобретение оружия

Не знаю. Наверно, потому что он никогда об этом не говорил. Но тогда я был железно уверен в том, что он сказал бы так: «Мы переживаем мгновения, вмещающие в себя целый мир». И вдобавок утренний рот, после пасты.

Я подумал: «Будто открыли окно». Но оттуда повеяло — так пахнет под солнцем кожа на плече девочки в лодке на середине реки.

Раньше мы просыпались оттого, что над домом дерутся чайки, и спешили. Наша калитка первая хлопала на пустой улице, и вдогонку нам срывались горны в пионерлагере. По обеим сторонам за мелькающими штакетинами, за белыми кустами с майскими жуками, за железными сетками из чащи смородины молча глядели какие-то дамы — зевали, хватали с веревок непросохшие трусы и китайские полотенца, старухи выносили заправлять керосинки, на лужайках приседали солидные физкультурники, из желтой мансарды в четвертом доме кричали: «Бабушка, поставь мне кувшин!» — а мы уже проскакали мимо, прошлепали наперегонки за заплатанным баллоном, который сам катился туда.

Тогда никто не стеснялся на пляже автомобильной камеры: плавали, метали, гоняли или просто лежали щекой на горячей победовской резине и мечтали: вот бы такую штуку от грузовика — говорят, бывают грузовики вот с такими колесами, — и отплыть за последнюю мель, за буек, за вешку на фарватере, за линию, откуда плывут к нам стеклянные шары.

Колесо прыгало и звенело на дороге, это была обычная земля, убитая велосипедами и сандалиями. Червяки, трясогузки, подорожники. Незабудки в канаве. Мы уже различали за всем этим утреннюю гимнастику на базаре, бочки у ларька и за ними узкую полосу.

Потом нам опять вставят, что мы не умеем себя вести, за то, что опять не сказали «доброго утра» Вере Яковлевне и тетеньке-молочнице, не приветствовали, как положено, Николая Ильича, который обязательно высунется, ни кого-то еще, кого мы и не видели, потому что смотрели только за тем, чтобы не заехать коровам в говно.

Каждый день мы были уверены, что шары уже здесь — может быть, у метеостанции, может быть, вообще у самого маяка, или наоборот, как тогда. И в тине, и в лягушатниках — надо смотреть и там и там. Надо добежать первым.

Мы не останавливались даже там, где нет до нас никому дела, где не спрашивают, куда мы несемся, не учат шаркать ножкой. Можно зацепить семечек, и никто тебе ничего не скажет, если не хапать, конечно, тюбетейками. Или у ларька — там тоже все отставные барабанщики — никто не орет: «Отставить! Как надо отвечать? Отставить!» — и вид такой, будто они собрались на зарядку, но никак не начнут, потому что то сдачи, то газету, то пиво, а музыка играет: «Следующее упражнение — наклоны. Исходное положение…» — хотели бы мы посмотреть, вдруг они все-таки начнут нагибаться с кружками. Сквозь блямканье мы иногда разбирали, но не понимали, о чем они говорят, выпуская дым, кому улыбаются высоко над головой.

«Междунаружной напряжопности» — переиначивали мы их дурацкие слова, спотыкались от смеха, но начинался песок… Сначала холодный в тени дюны, Потом согретый. Колесо закатывалось. Мы забывали о нем.

Начинался настоящий бег зигзагами: тина — ракушки, тина — ракушки, ящик. Однажды мы нашли какую-то тушу, такую вонючую, что было не подойти, мы забрались и сверху смотрели, как чайки воюют с воронами, мы так и не узнали, что это было. Папаша сказал, что это дурной знак.

К полудню мы ощупью выползали на тепленькое — синие, обессиленные сиянием, нырянием, настырным утренним бризом, от которого колет в висках, — прятались и дышали. Смех, лай, волейбольные удары. Мы не сдались, мы все равно без конца оборачивались к сизой равнине, пустынной и блестящей, к большой морской чайке, режущей отмель опасным крылом от уха до уха, вглядывались в какие-то точки, в дымку — мы думали, что можно увидеть.

Папаша сказал, что мы тогда уже догадались о судьбе, – что она уже началась, потому что если против нас какие-то силы, значит, мы существуем не только в своем воображении.

Я это запомнил, потому что он сказал «наша судьба». Я подумал: смотри, как просто — они на нас действовали, а мы взаимодействовали, это похоже на танк в разрезе. Но сначала я подумал: а как же завтра? Что значит теперь это «наша», когда прямо завтра или послезавтра — в общем, на той неделе он уже будет в Ташкенте? Что это за назначение — это и дураку ясно!

— Что ты хихикаешь? — сказал Папаша. — Конфуций говорит, то если в доме много смеются за завтраком, значит, это нехорошая семья. — Он даже оторвался от разглядывания шумовок и ковшиков, от банок с крупой, от заваленной мойки.

Мы сидели на кухне, Анна отказалась с утра освежаться, а мы отказались от кофе — пили вино, она забрала кофейник на веранду — там было, как летом, тепло, куча яблок, и над домом юзились чайки, — она сказала:

— Просто вы как две бляди, которые вспоминают одно и то же. Сдохнуть можно, вы посмотрите, на кого вы похожи — народные учительницы!

Мы тоже открыли окно. Мы видели, что Анна прошла там, потом с кем-то переговаривается, про яблоки, про погоду. Хорошая погода. Но мы больше радовались тому, что никого нет: сквозняк, крошки, пыльный свет в коридоре, яблоки на газетах, в коробках, в корзинках — явственная пустота, и можно вообще никуда не ходить, и Анна тут — придет, — она же не дура, она же прекрасно понимает, что мы все равно об этом ничего говорить не будем.

— А на море?.. — крикнул Папаша и рассмеялся. — А на море-то ты с нами пойдешь?

Я не знаю, что потом думала Анна, она не просила ничего объяснять. А как я мог объяснить? Я не был на войне и понятия не имею, что там делают батальонные доктора, я видел, что в обычное время они не делают ни хрена.

«Приезжай, — позвонила Анна, — приезжай, пока они совсем не дошли», — она рассказала, что Мариванна не носит свой сарафан, что нарядилась в какую-то курточку, в какие-то брюки, которые больше годятся на рыбалку в дождливую погоду, и не переодевается даже к ужину, только спихивает за затылок велосипедную кепку, пока за столом, а потом снова натягивает и стоит где-нибудь посредине со своим коробком, поджигает кучи мусора, поднимает спутанные кусты — охотится за кротами: «Ну-ка, — говорит, — покопай здесь, я, кажется, нашла их гнездо».

— Я знаю, где она взяла эту курточку, — сказала Анна, — там еще висят желтенькие с молниями, а эта, хоть и на пуговках, но цвет хороший — немаркий.

Солнце уже вовсю лепило в самую середину нашего «уимболдона», в самую Мариванну, которая отбрасывала там тень, как забавный гномон в виде огородника, как живой укор: «Вы будете уже что-нибудь делать или нет? Вы поглядите, который час!» Они уже вернулись с кладбища. На камине стояли белые розочки — Анькиной матери, и к папашиной фотографии они тоже поставили тигровые лилии — пару из тех, что выросли в старом колесе. Почему-то поминаем всех именно в этот день.