Майкл Чабон - Приключения Кавалера и Клея

— Ты о чем?

— Я о весе. Помнишь, ты упомянул? Весь лишний вес у меня в ряхе. Я по-прежнему каждое утро гантелями машу. Вот, пощупай бицепс.

Джо поднял руку, слегка вздрогнув, и пощупал бицепс Сэмми.

— Большой, — похвалил он.

— Знаешь, ты и сам не особо классно выглядишь. В этом жалком старом костюмчике.

Джо улыбнулся.

— Я надеялся, что Анаполь меня в нем увидит. Вышло бы совсем как скверный сон, который вдруг сбылся.

— У меня такое чувство, что очень скоро целая охапка скверных снов сбудется, — сказал Сэмми. — А когда ты, кстати говоря, его забрал?

— Третьего дня. Вернее, ночи. Надеюсь, тебе не очень больно. Я понимаю, что он… имеет для тебя сентиментальную ценность.

— Никакой особой ценности он для меня не имеет.

Внимательно наблюдая за его лицом, Джо кивнул, и Сэмми отвернулся.

— Мне бы сигарету, — сказал Джо.

Выудив из кармана пиджака сигарету, Сэмми вставил ее Джо прямо в губы.

— Я очень сожалею, — сказал Джо. — Извини.

— Ты о чем?

— Я о Трейси. Я понимаю, все было очень давно, но я…

— Да, — согласился Сэмми. — Все было очень давно.

— Так или иначе, это все, о чем я сожалею, — сказал Джо.

Из окон виднелась только облачная гряда, словно серый шерстяной носок натянули на самую верхушку здания. На стенах странной квартиры Джо висели наброски головы раввина, мужчины с тонкими чертами лица и белоснежной бородой. Этюды были прикноплены к стенам, и благородный на вид джентльмен изображался там в широком спектре различных настроений: восторженном, повелительном, испуганном и т. д. На столах и стульях валялись толстые книги — справочники, трактаты и пыльные обзоры. Судя по всему, Джо и сам проводил определенное исследование. В углу Сэмми заметил составленные в аккуратный штабель ящики, в которых Джо хранил свои комиксы — только теперь их там стало раз в десять больше. По всей комнате ощущался запах долгого обитания там одинокого мужчины: пахло жженым кофе, застарелыми сосисками, грязным бельем.

— Добро пожаловать в «Пещеру Летучей Мыши», — сказал Либер, как только Сэмми туда вошел.

— На самом деле, — возразил Дылда Муму, — все это известно как «Тайные Палаты».

— Правда? — спросил Сэмми.

— Ну, вообще-то я сам так это называл, — краснея, признался Томми. — Но не взаправду.

В Тайную Залу вела дверь из небольшой прихожей, тщательно замаскированной под не слишком значительную, зато постоянно действующую приемную. Там располагался стальной письменный стол и столик машинистки, кресло, бюро, телефон, шляпная стойка. На столе имелась табличка с именем, обещавшая каждодневное присутствие там мисс Смысленки, ваза с сухими цветами, а также широко ухмыляющегося ребенка упомянутой мисс (на самом деле — шестимесячного Томаса Э. Клея). На стене висел большой рекламный рисунок солидной на вид фабрики, ярко-лучистой в розовом свечении рассвета в Нью-Джерси. Из высоких труб фабрики тянулся прямо-таки дьявольски-голубой дым. «КОСМЕТИЧЕСКИЕ КРЕМЫ КОРНБЛЮМА, — гласила гравированная табличка на нижней раме, — ХО-ХО-КУС, НЬЮ-ДЖЕРСИ».

Никто, даже Томми, не знал с уверенностью, сколько Джо прожил в Эмпайр-стейт-билдинг, но было совершенно ясно, что в течение всего этого времени он очень напряженно работал и читал уйму комиксов. На полу стояли десять кип бристольского картона, где каждый лист был покрыт аккуратными панелями карандашных рисунков. Поначалу Сэмми был слишком подавлен общим числом страниц (их там было по меньшей мере четыре-пять тысяч), чтобы толком рассмотреть какую-нибудь одну, однако он все же подметил, что все они, похоже, не были обведены тушью. Джо работал с широким спектром свинцовых форматов, позволяя своим карандашам проделывать те трюки с массой, объемом и светотенью, для которых обычно использовалась тушь.

Помимо ежеминутно меняющего свое настроение раввина там имелись этюды шарманщиков, кирасиров и прекрасной девушки в головном платке — опять-таки в различных позах и со всевозможными выражениями лиц. Еще там были здания и повозки, уличные сценки. Сэмми не потребовалось много времени, чтобы узнать изящные остроконечные башни и осыпающиеся арочные проходы города, который наверняка был Прагой, ряды причудливых домов, сгрудившихся в снегу, мост со статуями, что отбрасывал изломанную лунную тень на черную реку, извилистые проулки. Персонажи по большей части казались евреями — старомодными, в черных одеждах, — выписанными со свойственной Джо детальностью и плавностью линий. Все лица, отметил Сэмми, были куда более особенными, причудливыми и уродливыми, нежели физиономии из обычного джентльменского набора комических злодеев, который Джо досконально изучил, а затем эксплуатировал во всех своих ранних работах. Нет, здесь были настоящие человеческие лица, худые, голодные, чьи глаза словно бы предчувствовали ужас, но в то же самое время по-прежнему на что-то надеялись, Все, кроме одного. Один персонаж, снова и снова повторяющийся в этюдах, вообще едва ли имел лицо. Там были обычные римские пятерки и дефисы традиционной комической физиогномики, упрощенные едва ли не до полной абстракции.

— Голем, — сказал Сэмми.

— Надо думать, он писал роман, — заметил Либер.

— Да, писал, — подтвердил Томми. — Роман про Голема. Рабби Иуда бен Вельзевул нацарапал у него на лбу слово «истина», и он ожил. А знаете, что однажды случилось? В Праге? Джо видел настоящего Голема. Его отец хранил его в платяном шкафу у них дома.

— С виду все это просто волшебно, — сказал Муму. — Хотел бы я этот роман прочесть.

— Роман-комикс, — сказал Сэмми и подумал о своем собственном, теперь уже легендарном романе под названием «Американское разочарование», об этом циклоне, что уже много лет беспорядочно носился по равнинам его вымышленной жизни, всегда на грани сущего великолепия или полного распада, вбирая в себя персонажей и сюжетные линии, точно здания и домашний скот, разбрасывая их по сторонам и двигаясь дальше. В разные времена «Американское разочарование» принимало форму горькой комедии, стоической трагедии в стиле Хемингуэя, реалистичного урока общественной анатомии в духе О'Хары, беспощадно-урбанистического «Гекльберри Финна». На самом же деле это была автобиография человека, не способного обратиться лицом к самому себе, искусная система всевозможных уверток и откровенной лжи. Прошло уже два года со времени его последнего задвига на проклятой штуковине, и до этого самого момента Сэмми мог бы поклясться, что его древние амбиции стать чем-то больше литературного поденщика, корябающего комиксы для захудалого издательского дома, так же мертвы, как, согласно известному суждению, мертв водевиль. — О господи.